Наполеоныч. Дедушка русского шансона

Хотя мне не особенно улыбалось шествовать по городу с Соломонией, но тем ни менее, я ответил:

— Прекрасно! Пойдемте вместе.

Я вышел на минуту, дабы сказать моему соседу, капитану П., что я вечером буду в клубе. Возвратившись в свою комнату, я застал грузинку около письменного стола, на котором я позабыл свой бумажник.

Она страшно сконфузилась, когда я увидел ее с ним в руках, но сейчас же нашлась и проговорила: «Какой хорошенький бумажник». Я был убежден, что она его осматривала не только снаружи, но и внутри.

Довольно неделикатно пересчитав при ней деньги, я собирался спрятать его в письменный стол, когда она мне сказала:

— Неужели вы рискуете оставлять здесь деньги? Я бы вам не советовала. В гостинице всегда крадут их; уж вернее иметь их при себе.

Я подумал и сунул бумажник себе в боковой карман.

Немного погодя мы вышли; я нанял извозчика и мы поехали к ней слушать песни из Акатуя. Подъезжая к уже знакомому мне серенькому домику, я заметил на крыльце какого-то оборванца. Он сидел на ступеньках и, очевидно, поджидал нас. Это был человек огромнаго роста, уже не первой молодости, с седой бородой. Одного глаза у него не было (должно быть вытек). Был он совершенно лыс и голова его была повязана грязным платком.

— Вот, это он и есть, — сказала Соломония, — пойдемте.

«Человек из Акатуя» вошел вслед за нами в комнату и, так же, как мы, уселся около стола…

Условившись с ним в цене (3 рубля и две бутылки водки), я разложил на столе нотную бумагу, взял карандаш в руки и «сеанс» начался.

То, что он пел, было безусловно для меня интересно, и я не пожалел, что приехал к «проклятой бабе».

Когда мы кончили, я вынул из бумажника и подал ему 5 рублей, еще раз поблагодарив за песни. (Соломония в это время куда-то исчезла.) Оборванец спрятал деньги к себе на грудь и, к моему удивлению, сказал:

— Мало, господин.

— Как мало, — возразил я, — ведь я даю вам больше, чем мы условились.

— А вы, господин, подайте мне бумажник, как он есть, а там увидим, много или мало, — сказал бродяга. — Да, кроме того, пожалуйте мне ваши часики. Давно барином не ходил.

— Да вы с ума сошли? — вскричал я, вынимая револьвер, — отойдите от двери, а то стрелять буду!

Бродяга засмеялся.

— Дайте дорогу, говорю последний раз, — и я поднял револьвер.

В то же время дверь отворилась и вошли оба кавказца, те самые, которых я видел у Соломонии при первом своем посещении.

— Что вы тут спорите, господа, — сказал один из них, — отдайте, что следует, господин, бумажник и часики, а то хуже будет. Да и спрячьте ваш пистолет. Один раз стрельнуть успеете, а потом и вам капут. На дне Иртыша лежать-то вам скучно будет.

Я понял, что попался в ловушку и предложил почтенной компании войти со мной в соглашение, т. е. взять половину денег и оставить мне ничего не стоящий медальон с портретом моей жены.

— Да что с ним разговаривать, — грубо гаркнул «человек из Акатуя» и, засучив рукава двинулся на меня.

Я попятился назад в крайний угол и решил не дешево продать свою жизнь, как вдруг услышал какую-то возню в сенях и голос Соломонии взывавший:

— Помогите, помогите!

Кавказцы и бродяга смутились.

Очевидно, они вообразили, что со мною пришла охрана и выбежали в сени, где мы застали следующую картину: надзиратель из тюрьмы бил лежащую на полу Соломонию, что называется, смертным боем. При этом он кричал:

— Накрыл я тебя, проклятая. Шашни завела, мало тебе одного! Шалишь! Меня не надуешь!

Я сейчас же остановил рассвирепевшаго тобольскаго Отелло и передал ему в двух словах, в чем тут дело и что я нахожусь здесь вовсе не для «шашней», а для записывания песен, причем едва не был ограблен и убит.

Надзиратель же объяснил мне, что он пришел в неусловное время (желая, по-видимому, застать изменницу на месте преступления), так как воспылал ревностью, узнав, что у грузинки есть «господин из города».

Во время нашего разговора с надзирателем кавказцы и акатуевский бродяга потихоньку вышли и, выглянув в окно, я увидел всех трех бежавших что есть силы по направлению Иртыша… Видно было, как они там сели в лодку и переплыли на другую сторону реки… Мы бросились их преследовать, но уже становилось темно. Тем ни менее, надзиратель, дал несколько выстрелов по направлению лодки. Из темноты послышался крик и какое-то проклятие, затем все стихло и мы вернулись к Соломонии.

Она сидела около стола и своими большими глазами неподвижно и как-то безумно смотрела на нас.

— Ишь ты стерва, — сказал, сплюнув, надзиратель, — все хвостом вертишь, проклятая, а теперь, небось, обалдела. Пойдемте, ваше благородие. Плюньте на нее! Я вас все-таки провожу.

— Вы уходите, — ответил я ему, — а я один пойду отсюда. Нельзя же оставить ее в таком состоянии.

— Как прикажите ваше благородие. Счастливо оставаться!

Он вышел, но проходя мимо Соломонии не удержался, чтобы еще раз не бросить ей:

— Уу… Вертихвостка!

Я заговорил с ней, но она оставалась все такой же неподвижной и взгляд ей был все такой же стеклянный и безумный. И тут я только заметил, что на нее нашло что-то вроде столбняка.