Наполеоныч. Дедушка русского шансона

Он видно страшно хотел узнать, кто я такой, но и меня интересовало не меньше то привилегированное положение, каким, очевидно, пользовался этот бродяга.

Он подсел ко мне и смеясь сказал:

— А ловко удрали наши ребята!

— Ловко-то ловко, — ответил я ему, — а сами вы что же?..

— Ну, я, знаете, тяжел на подъем… Да при том, мне урядник-то не больно страшен.

— Вот как, — удивился я, — пожалуй, что и у вас «бумага» есть?

— Есть, — добродушно подтвердил он и из недр своих откуда-то вытащил и показал мне «бумагу» (или, как бродяги говорят «гумагу»).

Это было свидетельство, выданное Новониколаевским городским управлением купцу Андрею Михайловичу такому-то. По свидетельству было видно, что мой собеседник был женат и имел двоих детей.

— А ведь я принял вас за бродягу, — сказал я, возвращая ему свидетельство.

— Да я бродяга и есть, или не похож, что ли? — как бы обидевшись спросил он.

— Раз я вас за него принял, значит похожи, — утешил я его.

— То-то, — самодовольно произнес он.

— Но вы значит совсем оставили торговлю. Погорели что ли? А то, какая же вам охота с ними шататься? Да еще у вас семья ведь есть? — полюбопытствовал я.

— Эх, барин, барин, — ответил он, — башка-то у вас должно не глупая, а до этого вам, пожалуй, не дойти. Торговля у меня идет помаленьку, лавка у меня в Новониколаевске. Жена да дети там своим порядком обретаются, да зимой я и сам там торгую. Но человек я порченный что ли… не знаю… А только летом я срываюсь с цепи… Точно пес какой-то… Как весной у нас запахнет травкой, да птицы начнут тянуть к северу, я выхожу за город. Как дойду до Оби, посмотрю на реку, на широкую, на солнце, на степь — то верьте слову, сам делаюсь не свой. И смеяться и плакать хочется. Душно мне тут делается, будто воздуху не хватает. Сижу да по часам гляжу на простор, на даль. И противным мне делается и лавка, и вся эта канитель, что сказать нельзя. Тянет меня куда-то. Сила, знать, такая есть. И попа призывал, и травы там разныя пил, а нечем одолеть ту силу. На манер запоя, что ли. И от людей-то тошно делается. Тогда-то я их насквозь вижу. Зайдет, примерно, ко мне в лавку сосед: «Как, мол, здоровье твое, Михайлович?» А какое ему до этого дело? Еще шапку не снял, а уж соврал. Тошно от вранья от этого. А тут кругом видишь степь, лес, т. е. видишь Божью правду и удержу нет. Заколачиваю лавку, денежки оставляю жене, да и айда — иду, куда глаза глядят. Брожу все лето и, верьте слову, как ушел, так точно другим человеком стал — дышу полной грудью… Вранья человеческаго не слышу, одним словом живу.

А бродяге, что? Не одному же мне идти! Да, наконец, у бродяги больше правды, чем у моего купца-соседа. Бродяга, тот, пожалуй, меня ножом пырнет, а тот без ножа зарежет. Господа называют это конкуренцией… Да вот что. Как был я помоложе, то в своем городе, в Казани, я ведь казанец, служил кучером у господ. Барин мой был важный господин, да богатый и вот каждую весну он, точно я, заколачивал квартиру да и уезжал с семьей сначала на Волгу, а оттуда, сказывают, далеко за границу и шатались они все лето по теплым краям, по Франциям, Италиям, да ездили еще к какому-то «монаху». У монаха, сказывают, господа большия деньги оставили и возвратились какие-то захудалые! Значит бродяжничал тоже! И выходит, что каждый человек, какой ни на есть, а бродяга… Да вот взгляните! (мы сидели около окна). Разве не любо? Горы-то, горы! А ширь-то! Простор! Одним словом, свобода!

Я собирался еще что-то спросить его, когда дверь из соседней комнаты заскрипела, и урядник с Безклювым вернулись. Они довольно дружелюбно вышли вместе (неизвестно кто кого там «пробрал»). Урядник был слегка красен и шаги его были не совсем уверенны.

— Я больше не смею вас беспокоить своим присутствием, ваше сиятельство, — сказал он, обращаясь ко мне. — Спешу по делу.

С этими словами он присел к столу.

— Да я сам тороплюсь обратно в Ишь-Куль, — ответил я ему и поднялся уходить.

— Осчастливьте, ваше сиятельство, — он выпрямился по военному, — дозвольте вас довезти. Тарантас хоть неудобный, но все же…

Так как я немного утомился, то принял его предложение.

Когда я прощался с Милягой, он мне сказал:

— Если когда будете в Николаевске, то зайдите ко мне.

Я обещал.

Вскоре я уже сидел с урядником в его тарантасе и мы катили в Ишь-Куль. Он как-то осовел и почти всю дорогу дремал. Только время от времени он почему-то прикладывал руку к фуражке и козырял.

Только в начале сентября попал я (уже на обратном пути в Россию) в Новониколаевск и, конечно, вспомнил о Миляге. Без особаго труда я нашел его лавку в Гостином ряду.

На ея пороге лежала пара великолепных сибирских котов редкаго золотистаго оттенка. Перешагнув через них, я вошел в лавку.

Вывеска гласила, что здесь продаются «колониальные, хлебные и всякие иные товары». Лавка была довольно большая, но полутемная. Тем ни менее, я сразу узнал за прилавком моего «блуждающего» приятеля. Он сидел и степенно в прикуску пил чай. Я не удержался и сказал ему:

— Меня вы за чаепитие некогда ругали, а сами теперь сырость разводите.

Он встал, также узнал меня сразу и, видимо, страшно обрадовался.