Наполеоныч. Дедушка русского шансона

«…как это ни грустно, но русский народ перестал творить. И к этому масса причин. Проведение железных дорог, сделавших общедоступным сношение с городской цивилизацией, с ее зачастую низким музыкальным уровнем. А главное — фабрика, где выработался жанр так называемой «фабричной частушки», ничего общего с народным творчеством, выливающимся в песне, не имеющей. Она, эта фабричная частушка, по внутреннему содержанию тяготеет к «музыке» песен, именуемых цыганскими, но которые, собственно говоря, имеют очень мало точек соприкосновения с музыкальным творчеством этого народа. Фабричная песня именно фабрикуется и отдает душной атмосферой мастерской, так же, как «цыганская песня» пресыщена винными парами кафешантана…»

Черт побери! Читаешь эти строки Вильгельма Наполеоновича, и складывается такое ощущение, словно бы Гартевельд производит разбор полетов нашей современной российской эстрады. С ее «стрелками», «белками» и иже с ними.

«…Ничтожная по музыке, эта фабричная частушка важна как отражение рабочей жизни; она является единственной музыкальной литературой целого класса, за которым, если верить социалистам, стоит великое будущее… Но для музыканта это значение фабричной песни не важно, и для нас она и кафешантанная цыганщина одинаково противны. Разница между ними и народной песней такова же, как между настоящим чистым бриллиантом и искусной имитацией «Тэта»[26]».

Все верно. Тот самый Класс, за которым, по мнению социалистов, «великое будущее», к моменту сборов Гартевельда в Сибирь уже вовсю диктовал моду на каторге и в ссылке. Во всех сферах, включая субкультуру.

Пролетарии взяли не умением — задавили числом. Взять, к примеру, разительное изменение сословного состава политических преступников на каторге — оно впечатляет. Так, если в 1827–1846 гг. дворяне составляли 76 % всех привлеченных к ответственности за государственные преступления в России, то уже в последующий «разночинный» период 1884–1890 гг. — только 30,6 % (тогда же на долю городских рабочих приходилось примерно 15 % заключенных). А в третий период — накануне и после революции 1905 года, удельный вес осужденных за политику пролетариев возрос уже до 46–47 %. Добавьте сюда уголовный элемент, осужденный за чистый криминал, и мы получаем едва не две трети от совокупного каторжного состава.

Схожие процессы наблюдались и в среде ссыльных. К началу XX века политические доставляли такую головную боль властям, что они были вынуждены отменить ссылку в Сибирь за общие преступления, сохранив ее преимущественно как орудие борьбы с нарастающим революционным движением. Причем наиболее широко административная внесудебная ссылка (по политическим мотивам) применялась как раз в период зарождения увлечения Вильгельма Наполеоновича сибирской экзотикой: в 1906–1908 годах только в административном порядке в Сибирь и в северные губернии европейской части России было направлено около 26 тысяч (!) человек.

Вот откуда ноги растут у пресловутой фабричной частушки: скажи мне, кто ты, и я скажу тебе, что ты поешь.