Напряжение

Полумрак, торшер — в те годы редкость, пепельница, окурки в которой стерег страшный восьмирукий человек, и, наконец, сама эта говорливая женщина, с низким голосом, ни на минуту не прекращавшая курить, по словам матери, его родная тетя, — все было необычным, странным, удивительным. Олег не проронил тогда за вечер ни звука, огорчив Людмилу Филаретовну своей нелюдимостью. Но запомнил посещение до мелочей.

Он стоял, смущенный, около матери и таращил глаза на пепельницу, а тетка вертела, разглядывала его, брала за подбородок, обнимала, целовала и говорила, говорила басовито: «Ну-ка, какой ты стал? У-у… Красавец мужчина. А щечки-то! Ну зачем тебе такие румяные щечки?! Отдай их мне. Отдашь? Вылитая мать. Нин, слышишь, просто твоя копия!»

Став старше, Олег узнал от матери, что, если бы не тетя, они не пережили бы блокаду. Она и свезла их на саночках, сама еле державшаяся на ногах, к Финляндскому вокзалу, и посадила в поезд, на Кобону.

— Ах ты мой мальчик! Прямо с работы? Поди, чай, голоден, как семь поросят в дождь?

— Тоже английская поговорка? — спросил Олег, целуя тетку. В последние годы она увлеклась английским и мечтала перевести что-нибудь из своего любимого Фильдинга. — А дядя где?

— Разумеется, в Москве. Должен был приехать со «Стрелой» еще утром, но, как видишь, его нет. Пропал без вести в министерских коридорах. Но твой дядя еще никогда не возвращался из командировки в срок. Садись, сейчас мы с тобой попьем кофейку.

Она поднялась с дивана и грузно, неловко опираясь на палку с перламутровой ручкой, заковыляла к буфету, где под прикрытием теплых юбок розовощекой молодки стоял никелированный кофейник.

— Я не хочу, — сказал Олег, не желая беспокоить тетку. — Ты лучше сядь и расскажи, что у тебя случилось.

— Ты не хочешь, зато я хочу. Раз уж попал ко мне — сиди смирно. Ну-ка, подай вон ту банку. Я так и рассчитывала: придешь — будем кофе пить. — Она жужжала электрической мельницей, мешала кофе с цикорием, звенела крохотными серебряными ложечками. — Тебе как? По-турецки, с лимоном или со сливками?

— Все равно.

— Нет, ты любишь со сливками, потому получай что любишь. Ну вот. У меня ничего не случилось и не может случиться. А хотела я просить тебя об одном одолжении. Ты мою Ганночку знаешь? Ганну Ефимовну?

— Твою детскую подругу? Ну как же, знаю, конечно. Она еще там с какими-то микробами возится.

— И мужа ее, Александра Николаевича, знаешь? Подумай только, какой ужас! Двадцать первого утром являются к ним эти ваши… ну, как они у вас зовутся… словом, дюжие молодчики и арестовывают его.

— Фу, тетя…

— Не сердись, мой дорогой, я знаю, что ты тоже служишь в милиции, но как иначе ты их назовешь? Врываются в чужой дом, ничего не объясняют и тащат в тюрьму этого добрейшего человека, который пальцем никого не тронул. Ну? Уж я-то его знаю… Ганночка просто обезумела. Она убеждена, что произошло какое-то чудовищное недоразумение. Но прошло уже пять дней, а его не выпускают.

Олег отодвинул чашку, положил кулаки на стол и спросил:

— Ну и что же ты хочешь? Чтобы я его освободил?

— Н-нет, я не ставлю так вопрос… Но я хочу, чтобы ты хотя бы помог вызволить его из тюрьмы. Завтра Ганночка идет в обком жаловаться на безобразие, а ты скажи, с кем ей там лучше поговорить. Она это дело так не оставит.

— Наверное, с секретарем… Хм… Не знаю, что тебе и посоветовать. Конечно, у нас бывали, да и сейчас случаются еще ошибки. Бьют за них, но… Мы всеми силами сами стараемся их избежать. Прокурор десять раз посмотрит, подумает, взвесит, достаточно ли материала, улик, прежде чем даст санкцию на арест. И все же… Но, может быть, и вполне возможно, что никакой ошибки нет. Хорошо, что Ганна Ефимовна так уверена в своем муже, но ведь и она могла многого не знать…

— Неужели он мог, Олеженька? Не укладывается в голове, чтобы уважаемый всеми человек, солидный, пошел на преступление. Нет, нет… Да и зачем? Ведь у них все было…

Олег пожал плечами. Людмила Филаретовна закурила новую сигарету.

— В том-то и беда, тетя Люда. Нет сейчас людей, которые воровали бы из-за нужды, из-за голода, из-за того, что нечем накормить детей. Попавших к нам губит жадность. Между прочим, я вспоминаю, ты как-то восхищалась своей Ганночкой: зарабатывают меньше вас, а живут лучше. Ты все приписывала ее хозяйственности.

— Но она и правда хозяйственная, практичная женщина. Ей могут позавидовать многие.

— Поживем — увидим, — уклончиво сказал Олег. — Что я тебе могу обещать? Я узнаю, в чем там дело, и посмотрю, нет ли случайно ошибки. Если все правильно, то будь что будет. И ни о чем меня не спрашивайте и не просите. Договорились? Я ничего не могу с собой поделать, мне противны люди, которые разговаривают с тобой, беспокоятся о твоем здоровье, навязывают тебе дружбу, а сами, оказывается, шуруют в твоих карманах да еще насмехаются над тобой же за честность. А потом — давай цепляться за знакомства и искать лазейки. Трусость всегда с подлостью рядышком. Мне это известно лучше, чем кому бы то ни было.