Нарисуй мне дождь

Их разговор напоминает беседу глухих. Один, тянет затронутую тему в свою сторону, другой, не обращая на это внимания, твердит о своем. Поистине, «носители подлинных человеческих ценностей». Худой в пальто с трудом отдышался, весь преобразился, будто проснулся, глаза его засверкали болезненным блеском. Он быстро заговорил осипшим голосом.

– Меня утомляет эта всеобщая густопсовая враждебность, неискренность отношений, когда на транспарантах: «Все – для народа», но ничего для человека; «Человек человеку – брат», а на деле «Человек человеку – волк», все эти попугайски повторяемые тавтологические избитости! Меня душит заполонившее все вокруг двоедушие, когда на кухне каждая семья говорит одно, а на работе, начинает говорить совсем другим языком, как марионетки вскидывая руки во всеобщем идолопоклонническом жесте: «одобрям!» Это нескончаемо бессмысленное мычание: Мы! Мы! Мы! «Мы поддерживаем!..», «Мы крепим единство!..», «Мы еще теснее!..» – он запыхался, как от быстрого бега и замолчал.

В наступившей тишине от порыва ветра задрожали в окнах стекла. Его сосед, ежась от холода, с усердием принялся запахивать на себе голубой болоньевый плащ, вместо пуговиц на нем висят черные нитки. Через некоторое время он сообразил, что это ему не удастся, полы плаща, как живые, шурша, расползались в разные стороны. Оставив это безнадежное дело, он скептически поджал тонкие губы, и ни к кому не обращаясь, задумчиво произнес:

– Опять этот ветер, и листья… Откуда они взялись среди зимы? ‒ в недоумении он пожал узкими плечами. ‒ Все мы сухие листья, оторвались от ветвей, и несет нас ветер, из ниоткуда, в никуда. Мы крутимся, летим, пока не превратимся в пыль, ‒ помолчал, и с чувством вдруг выдал двустишие:

Все не о нас,
И все, увы, не с нами…

– Одно ты верно сказал, Федор, живем мы, как птицы, только крылья нам отрубили эти демагоги, – подал голос четвертый, лет тридцати, остриженный «под новобранца», с рыжей щетиной на впалых щеках, одетый в залосненный солдатский ватник. Такие вдавленные щеки я видел у тех, кто посеял свои зубы на паркет.

– Да и кому нужны крылья, если ум птичий, слепорожденные в тюрьме, с зашитым ртом и кастрированным чувством достоинства, без своего пути и будущего. А ты, дуплишь, как дятел одно и то же: «Отец, да отец наш небесный», «Слава богу, богу слава». Надоело! ‒ громко выкрикнул он.

Этот сердитый выпад задел Федора, он неодобрительно покачал головой, надвинул брови и, воззрясь на него колючками глазок, сурово изрек:

– Зазорен и кляузен пьянственный твой образ! ‒ и уже с откровенной угрозой продолжил, ‒ Ты думаешь, что ты стоишь, гляди, чтоб ты не упал… Знаешь ли ты, богохульник, святотатец ты охальный, что за непотребные такие речи в Иране тебя бы попросту казнили?

Федор окинул присутствующих за столом таинственным взглядом, и драматическим шепотом пояснил:

– У них там есть смертная казнь по статье: «За несогласие с Богом»...

Федор в благочестивом негодовании возвел вверх указывающий перст, едва не угодив им в глаз сгорбившегося рядом человека в женском плаще. От неожиданности тот подпрыгнул, громогласно свалив стул, и стоял, обижено подергивая губами, в раздумье, засмеяться ему или заплакать.

– Да знаю, слышал! – вместо того чтобы проникнуться сказанным, отмахнулся от него ватник, – Забыл ты, что ли? Мы ведь тогда вместе были: я, Хрусталев и ты, когда грелись на лекции в планетарии. Но, вспомни и то, Федор, что у них, в Иране, приговаривают к смерти и по статье: «За недостойную жизнь на Земле», а разве достойно мы живем? Знаете, как расшифровывается ВКПБ? – обратился он к остальным.

– Всесоюзная Коммунистическая партия большевиков, – после продолжительного молчания, вяло отозвался человек в пальто, только чтобы поддержать разговор. ‒ А может, и что-то еще, из их постоянно плодящихся аббревиатур.

– Ответ неправильный! – резко возразил человек в ватнике, – Теперь есть новое название: «Второе крепостное право большевиков!» Прошло всего 109 лет, как отменили первое, в жилах наших людей все еще течет рабская кровь, им с детства вдалбливают в голову нормы жизни по свистку. И пока бо́льшая часть населения пропускается через доблестную Советскую армию и тюрьмы это скотство никогда не кончится. Там они дрессируют себе рабов, чтобы всю последующую жизнь они боялись и дрожали. Все продолжают жить, как и при Сталине по принципу: «Если сёдни не посодят, то завтра заберут». Каждый десятый у нас сидел, а кто не сидел, тот охранял.

– А кто не охранял, тот стучал... – в задумчивости присовокупил человек в плаще. Вдруг смутившись, обвел сидящих за столом испуганным взглядом и, убедившись, что на его реплику никто не обратил внимания, шмыгнул носом и отвернулся.

– И как долго, по твоему, это будет продолжаться? – спросил человек в пальто.

– Может, и долго, пока не накопится критическая масса тех, кто не сможет так жить дальше, тогда и лопнет вся эта гидота, как нарыв, а пока он пухнет, и ждет ножа. И ни один бог нам в этом не поможет, – убежденно ответил человек в ватнике.