Нарисуй мне дождь

Человек в пальто вскинул голову, протестуя, взмахнул рукой, и весь воспламенился. Меня поражают эти вспышки восхищенного исступления, происходящие с ним, как у Мухаммеда. Он вдохновенно заговорил, струной дрожащим, звучным голосом:

– Нет! И еще раз нет! Дело не в этом, а смысл в том, кого мы любим? Или мы отрицаем все и не любим никого? Или мы, как там, у Чехова: «сострадательны к одним только нищим и кошкам»? Да, мы любим кошек, некоторые, правда, собак, есть и такие, собаколюбивые…

‒ Все знают, что собаки сотрудничают с милицией, ‒ вставил болоньевый плащ, окинув собутыльников настороженным взглядом.

Да! ‒ восторженно поддержал его человек в пальто, словно тот сделал необычайно тонкое замечание. ‒ А кто-нибудь из вас встречал когда-то милицейского кота?.. Нет, и не может быть таких! Но, кроме кошек, мы любим женщин. А вы не задумывались над тем, почему большинство мужчин презирает женщин, относятся к ним, как к людям второго сорта, считает их ниже себя. Ведь это так? Да, это неоспоримый факт! Но открыто говорить об этом не принято, все та же двуликая недосказанность. В журнале «Нива» за тысяча восемьсот… Не помню, какой год, было опубликовано, что в Санкт-Петербурге состоялась защита диссертации на тему: «Человек ли женщина?» Иными словами, женщина не совсем человек, она только подражание человеку. Не типичный ли это пример?

И знаете, почему к ним такое отношение? Среди них мало настоящих, о которых можно что-то вспомнить. Многие из них суетны, вздорны, бестолковы. За что ж мы их любим, без колебаний, отдаем за них жизнь? Это ни шелк влагалища, ни эта жалкая кишка, в которую с вожделением самцов так алчут проникнуть мужчины, ни великолепная фигура, прелесть форм и совершенство линий, очарование которых никому еще не удалось выразить человеческим словом, и ни дивная красота очей. Это всего лишь милая мимолетная улыбка, бескорыстная доброта, открытость и беззащитность ребенка, который тебе одному доверяет свою самую сокровенную тайну о том, что нет счастья в личной жизни…

Никто из них долго не нарушал молчания. Вряд ли они заснули, убаюканные этой страстной речью. Каждый думал о своем. В словах этого пьяницы послышалось что-то понятное каждому. Человек в женском плаще отхлебнул пива и нараспев с чувством безысходной тоски прочел.

Лейся песня пуще,
Лейся песня звяньше.
Все равно не будет то,
Что было раньше.

За былую силу,
Гордость и осанку
Только и осталась
Песня про тальянку.

* * *

В тот день я не встретил Ли.

Вечером зашел к ней домой. С такой же охотой я бы прошелся босиком по горящим углям. Выслушал нотацию от ее матери. Допоздна ждал ее в подъезде, но не дождался. Подъезд пятиэтажки жил своей подъездной жизнью, тяжело дышал, издавая физиологические звуки. Я стоял на освещенной подслеповатой лампочкой бетонной лестнице, ее железные перила были липкие на ощупь. С тоской и недоумением глядел на грязные выщербленные ступени, бегущие вверх и вниз с узкой площадки, на которой стоял. Сбоку, географической картой пестрела ободранная, разрисованная стена, прислониться было некуда.

С этажей сочились запахи бедной стряпни, разило тухлой капустой и пригорелым жиром. Из-за дверей коммуналок, тесных конур, набитых людьми, рекой лилась музыка, по радио надрывался хор Пятницкого, слышались звуки спускаемой в общих туалетах воды, пронзительные крики детей, плач младенцев, громкие голоса. Все разговоры здесь велись на повышенных тонах, они не говорили, а орали, словно перекликались в поле или на стройке.

Время от времени возникала визгливая женская перебранка, под нарастающий грохот посуды разгорались кухонные баталии, достигнув кульминации, они утихали, но отовсюду продолжало доноситься злобное рычание. Эта какофония звуков и запахов вызвала у меня ассоциацию грязной кухонной тряпки. «Как ей удалось уцелеть в этом зверинце? ‒ спрашивал я себя. ‒ А, уцелела ли она?.. Конечно же, да», ‒ убеждал я себя, не веря в это.

Я поймал себя на мысли, что, как мне ни хочется встретиться с Ли, я боюсь этой встречи в обычной для нее житейской обстановке. Не первый раз за день, я почувствовав укол сомнения. Мне было страшно в ней разочароваться.

* * *

Мерно печатая свою неприкаянность, я возвращался в общежитие.

Сверху за мной наблюдала безучастная ко всему луна, сумеречным светом освещая мой путь. Рядом со мной тихо шагала моя бездомная тень. Как печально было все это при луне, и был я одинок, как никогда, один в пустоте ночного города. Улица одинаковых домов черной дырой зияла передо мной. Узкая и глубокая, как колодец, ей не было конца. Я шел и шел, и впечатление было, словно я иду не по улице, а между двух расстрельных стен. Пятиэтажные дома были однотипны, словно размноженные чудовищным инкубатором. Унылая одинаковость этих коробок напоминала бараки умалишенных. Как можно жить в этих обезличенных коробках и не сойти с ума?