Нарисуй мне в небе солнце

Но проходит всё, даже московская зима, проедающая и сапоги до дыр, и душу – своей мучительной бесконечностью и мрачностью. Проходит, и тогда наступает звенящий март, манящий теплыми деньками, и за ним – солнечный морозный апрель.

– Кто весел, тот смеется, Тюня. Попробуй в обратную сторону.

Очень несправедливо, что весна – короткая, что май – такой дождливый и сумрачный.

– Я попробовала, Ника…

И длинный ветреный июнь. Надо ходить на репетиции. Теодор репетирует американскую пьесу. Моя героиня отчаивается, что ее молодой возлюбленный не слишком горячо ее любит. Я повторяю чужие неталантливые слова, пытаясь наполнить их своим смыслом. Теодор каждый раз меняет «маску» роли. Он экспериментирует. Сегодня у меня грустная маска, завтра – веселая, вчера была – пьяная. Мне скучно, я не могу так играть. Разве для этого человек-солнце учил меня столько лет? Разве этому нас учила трепетная Осовицкая? Надо уходить от Теодора, как можно скорее, пока я не привыкла к этим его «маскам». Я ведь уже год как собираюсь уходить от Теодора. Он ко мне уже не так навязчиво пристает, но в работе смысла мало.

А вокруг неожиданно появилось столько детских колясок. В моем доме – три малыша. Еще осенью их не было. Как-то так получилось. У других получилось – у меня нет.

– Красивое пальтишко, Тюня. Ты похожа в нем на голодного комиссара.

– Из какой пьесы?

– Из кошмарного сна про мою жизнь. Лето! Почему ты в пальто?

– Холодно. И пальто летнее.

– Я устал сегодня, Тюня, прости.

И наконец, бесконечный мучительный отпуск.

– Я должен быть с ребенком в его каникулы, разве трудно это понять, Тюня? Ребенок меня и так не видит! Мальчик растет! Ему нужен отец! Кто его будет воспитывать? Не понимаешь?

Я должна все понимать. Я должна все прощать. Я должна, должна…

Я вышла из подъезда и оторопела. Я знаю эту машину. Я ее точно знаю. И знаю человека, который сидит за рулем. Но этого не может быть.

– Катя! – Человек помахал мне рукой. Я понимаю, зачем на нем темные очки в такой пасмурный день. Чтобы его не узнали люди и не стали с ним здороваться. А потом обсуждать: «А представляете себе, к Катьке-то нашей кто приезжал вчера!..» – «Да ладно!» – «Да не ладно, точно вам говорю, он, точно он!»

Я подошла к машине. И прошла мимо. Зачем? Что я ему скажу? Зачем он приехал? Зачем они все приезжают ко мне или очень хотят приехать? Хотят, хотят… Теодор, Вовка, художник из театра, мой одноклассник, вдруг вспомнивший, что любил меня в седьмом классе, сосед с папиной дачи, сын этого соседа… Как я устала от этих взглядов – одинаковых, как мне тошно от них… Почему им кажется, что они могут взять и пригласить меня к себе или попросту приехать? У меня такой вид? У меня такой возраст? У меня такой взгляд? Почему?

– Катя, ты куда? – Волобуев крикнул мне вслед, рискуя быть узнанным. Такой характерный голос, такие родные интонации. Мне – родные, всем остальным – просто хорошо известные по его звездным ролям.

– Алексей Иванович, здравствуйте… Я… Мне… Я должна идти…

Я должна идти, я должна идти туда, где меня ждет мое счастье. Я так давно к нему иду. Я не буду задерживаться, я больше не буду разбрасываться, я больше не буду никого жалеть, даже Вовку. Вовка как-нибудь справится, ведь я же справляюсь, я справляюсь, хотя мне все больнее и больнее, все труднее справляться. Что-то изменилось во мне. Или надломилось.

… Я оставила Нике письмо на проходной его фирмы. Потому что мне казалось – если я не скажу ему хотя бы часть того, что уже месяцами копилось у меня в душе, меня просто разорвет напополам.

«Ника! Не хочу больше тебе подыгрывать, изображать, что мне все равно.

Я не могу больше сидеть и ждать, как уходит жизнь, как уходишь и уходишь ты.

Как бы я ни любила, сколько бы ни прощала и ни ждала. Прости, я больше не могу, у меня одна жизнь».

Я не знала, что я буду делать дальше. Но так больше продолжаться просто не могло.

* * *

Смешное слово – надежда…

Та, которая живуча, как бездомная кошка. Та, которая упряма и наивна, как детский вопрос: «А почему…?»

Надежда… Уча другие языки, вдруг начинаешь слышать по-другому свой собственный. Разве можно сравнить это нежное, терпкое, плывущее в середине и жесткое по краям слово «на-деж-да» с безмятежным французским вздохом «эс-пуар» и простецким английским выдохом «хоуп» или финским категоричным окриком «тойво!» и даже мягкой, но беспомощной просьбой на польском – «надея».