Народная война

Не давал покоя простудный кашель; он начался еще в первую ночь. Но ничто не терзало меня так, как самый факт пребывания в этом проклятом болоте. «Почему, по какому праву сидим мы тут и мокнем, как гнилые бревна? Где армия? Нас трое. Кто мы теперь? В списках части мы, вероятно, значимся убитыми или пропавшими без вести. Но мы живы. Так кто же мы? Дезертиры? Нелепость! Не изменились ли душа твоя и твоя совесть? — спрашивал я себя. — Нет, нет и нет». Долго я размышлял над своей участью и не раз готов был поддаться горькому отчаянию. В памяти возникали образы дорогих людей, тех, кого я любил. Я вел с ними то суровый, то тихий и нежный разговор, спрашивая совета, «как бы вы поступили на моем месте?» Я вспомнил наш замечательный лозунг — «большевики в плен не сдаются», и подумал о том, что сейчас к этому лозунгу могу добавить: «и глупо не гибнут». И чем больше я размышлял о создавшемся положении и гнал от себя горькие мысли, тем шире и глубже раскрывался передо мной смысл этого лозунга. Я не в плену. Для патриота, для коммуниста это, конечно, небольшая заслуга; мне помогли Томаш и боец-узбек Хусаин, случайно оказавшиеся около меня, когда я потерял сознание. Они вырвали меня из лап немцев. Но теперь я должен выполнить свой долг.

— Ну, Томаш, какие у тебя планы? — спросил я моего верного друга.

За трое суток мы подружились так, словно вместе провели всю жизнь. Томаш говорил мало, все время о чем-то сосредоточенно думал, иногда тяжело вздыхал, крутил кончики недлинных пушистых усов и гладил рукой покрывшиеся серебристой щетиной щеки.

— Пока я не строил далеких планов, — ответил он.

— О чем же ты думал?

— О глупом болотном положении и о том, как из него выбраться?

— Лишь бы из болота, а там хоть к чорту в зубы?

— Нет, зачем же.

— Значит, есть планы — выбраться и не попасть в руки немцев? Так?

— Так.

— А ты, Хусаин?

— Тоже так думаю, — ответил Хусаин.

Хусаин вел себя все время превосходно, но на исходе вторых суток он почувствовал себя плохо — его знобило, он начал слабеть. Метался, стонал во сне.

Ко всем неприятностям пребывания в болоте прибавился голод. Две банки консервов, случайно уцелевшие в карманах моего плаща, за эти дни были израсходованы, банки превращены в кружки для воды. Мы питались ягодами — ежевикой, кажется. Их добывал Хусаин, по-пластунски совершая путь в кустарник и обратно. На пятые сутки установилась тишина. Никто в нас больше не стрелял. Опухоль на ноге еще не прошла, нога ныла. Но нужно было думать о дальнейшем. Обследовали свое имущество: два пистолета, карабин и по обойме патронов. Не густо. Мы выбрались на островок, сплошь закиданный армейским обмундированием. Целый склад! В ворохах обмундирования рылся человек в гражданской одежде.

— Я свой, свой, — быстро заговорил он.

Это был мальчик лет четырнадцати. Нас, видимо, он встречал не первых и привык к подобным знакомствам.

— Не бойтесь меня, я вам помогаю, пленным…

— Откуда ты взял, сосунок, что мы пленные? — вспылил Томаш.

Слово «пленные» резнуло ухо и мне. Но я подал знак Томашу замолчать. Мы с Томашом выбрали из кучи обмундирования теплые фуфайки; в плащах было холодно. Мальчик оказался словоохотливым. Он сказал нам, что деревня называется Мокляки, а рядом — Кроты, что немцы сегодня рано утром ушли. У мальчика была с собой еда, и он поделился с нами. С жадностью ели мы необычайно вкусные лепешки и сало, а мальчик рассказывал нам о бое на переправе и о немцах:

— Целый день так, с самого утра: то наши мост возьмут, то немцы, то наши, то немцы. Потом много танков пришло, и наши больше не взяли… Много там наших побили, а фашистов — еще богаче…

Звали мальчика Григорием. Он подметил беспечность немцев — нашим бойцам удается уходить из-под самого их носа, выдавая себя за местных жителей. Конечно, для этого нужно переодеться.

Томаш горько усмехнулся.

— И переодеваются?

— Эге, переодеваются, — ответил мальчик.

Странно было слышать слово «переодеваются». По секрету мальчик сказал, что на выселках ховаются командиры, лечат раненого полковника. Григорий подчеркнул это «по секрету» — как порядочным, на его взгляд, людям.

— Полковника? — переспросил я.

— Эге.

— Тяжело ранен?

— Не дюже, кажут. В ногу, да заражение какое-то приключилось, опух к горлу подходит… Не выживет он, умрет. Беда тут раненому человеку. Здоровый еще как-нибудь переховается, а раненому куда деваться? Беда…

— А где командиры его лечат?

— Вон там, в кукурузе, — и Гришка показал на большое кукурузное поле, примыкавшее к выселкам.

Моросил надоедливый дождь. Я посмотрел на Гришку, потом на серые мрачные тучи, плывшие над макушками деревьев, на кукурузное поле, где незнакомые командиры лечат полковника, и повторил про себя слова Гришки: «Беда тут раненому человеку».

— Сколько командиров? — спросил я затем.

— Трое, — ответил Гришка. — Да смотрите, только дюже надежным можно…

— Не бойся, — успокоил я Гришку, — мы надежные…

Мы снова вошли в холодную, грязную болотную воду, но теперь это нас не страшило. Впереди нас ждала встреча с товарищами по оружию.