Нарративная практика. Продолжаем разговор

Когда я преподаю или пишу тексты, я очень тщательно и четко стараюсь формулировать, насколько важно учитывать контекст. Но все равно всегда находится кто-то, кто заявляет, что я всего этого не учитываю и что у меня редукционистский подход – что я избыточно упрощаю, свожу многомерное и сложное к одномерному и простому. А забавнее всего то, что на самом деле эти высказывания как раз и представляют собой редукционистский подход к нарративной терапии. Например, некоторые утверждают, будто бы я сказал, что жизнь есть всего лишь текст; что я свел реальность к языку; что я склеил нарратив с дискурсом (и дискурс в результате совсем исчез); что я якобы говорю, что «все дозволено», и тем самым проповедую моральный релятивизм; что я антиреалист; что я воспроизвожу индивидуализм и изоляционизм современной западной культуры, размещая проблемы внутри индивидуальных смыслообразующих структур, и т. д.

Мне кажется, что многие из этих неверных выводов обусловлены как раз тем, что для обозначения того, что я делаю, используется термин «нарративная» терапия. Это риск, от которого никуда пока не деться. Возможно, имеет смысл перестать называть то, что я делаю, «нарративной» терапией и придумать какое-то другое название, которое будет учитывать роль контекстов в жизни людей. Но совсем с нарративной метафорой я расставаться не собираюсь, потому что именно истории – одно из ключевых связующих звеньев между отдельным человеком и культурой. Люди не сочиняют истории о себе и своей жизни «из ничего»; создавая истории, люди пользуются существующим в культуре материалом. Истории складываются под влиянием различных дискурсов, и дискурсы реализуются в историях. Когда я на семинарах и лекциях говорю о роли нарратива как инструмента порождения и трансформации культуры, именно это я и имею в виду.

Когда в ходе терапии мы «распаковываем» истории жизни и идентичности людей, мы не только деконструируем содержащиеся в них негативные выводы об идентичности, но и делаем более заметными те способы жизни и мышления, которые содержатся в этих историях, те исторические и культурные способы существования, носителями которых являются эти истории. В результате становится видно, что многие рутинные и «неоспоримые» представления о мире и образе жизни – это культурные и исторические продукты, они перестают восприниматься как несомненные факты или истины о человеческой природе. Таким образом в пространство терапии мы впускаем внешний мир – в том смысле, что многое, к чему мы привыкли, что прежде представлялось нам само собой разумеющейся истиной, перестает считаться таковой; мы видим эти представления как продукт определенного культурно-исторического контекста.

На это же понимание нарратива как инструмента культуры мы опираемся при пересочинении жизненных историй, при восстановлении авторской позиции. Новые истории жизни и идентичности не конструируются «из ничего». Мы отыскиваем уникальные эпизоды и события, на которые прежде человек не обращал внимания, связываем их друг с другом и создаем альтернативные истории; но мы это делаем, беря материал из более широкого культурно-исторического контекста, из дискурсов, задающих иные способы жизни. Мы не только обнаруживаем события и сюжеты, которым прежде не уделялось должного внимания, но и помогаем увидеть отличные от привычных способы восприятия мира и существования в нем. В результате в жизни человека начинают реализоваться не только прежде доминирующие проблемные истории, но и другие, отличающиеся от них. Обнаруженные уникальные эпизоды становятся точкой входа в создание альтернативных историй собственной жизни; а они, в свою очередь, открывают дверь в исследование способов жизни, отличающихся от привычных общепринятых представлений. Таким образом, обратившийся к нам за помощью человек вынужден обращать внимание на нормы и правила социума не только на этапе деконструкции, но и на этапе пересочинения своей проблемной истории.