Нарушенный завет

— Между прочим, Сэгава-кун, — заметил Кэйносин, привычным жестом поднося к губам чашечку сакэ, — мой сын Сёго давно уже под твоей опекой. А дома у меня не всё идёт так, как мне хотелось бы. Вот я и подумываю, не взять ли мне его из школы? Что ты на это скажешь? Мне, собственно, не хочется забирать его из школы, — продолжал Кэйносин. — Я хотел дать ему хотя бы полное начальное образование, на то я отец. Жаль забирать его из школы и отдавать в приказчики, ведь в будущем году, в апреле, он окончил бы начальную школу. Так-то оно так, да никак без этого нам не обойтись, вот что плохо. Правда, он у меня порядочный бездельник, а всё же ученье как будто ему не совсем противно. Как придёт из школы, сейчас же за уроки, и один с чем-то там возится. Арифметика у него хромает, вот беда. Зато в сочинениях он, кажется, молодец. Когда получит у тебя отметку «отлично», это для меня большая радость. Давеча, когда ты подарил ему записную книжку, он говорит: «Учитель велел мне писать в ней сочинения». И, знаешь, радовался. Да как радовался! Вначале бережно положил её в книжный ящик, а потом без конца вынимал и рассматривал. Ночью даже во сне говорил про неё. Вот и хочется что-нибудь устроить. А подумаешь: ну, как сказать мальчику — брось школу! Жаль его. Только, видишь ли, как ни верти, а когда имеешь столько детей, ничего не поделаешь. Да, это, как говорится, — дети, а справиться с ними нелегко. Сорванцы да обжоры, как на подбор. — Кэйносин засмеялся. — Я только тебе могу об этом говорить. Ведь я им родной отец, не скажу же я: не ешь столько, трёх чашек с тебя довольно, не могу я скаредничать, верно?

Усимацу невольно рассмеялся. Кэйносин тоже уныло усмехнулся.

— Всё б ещё ничего, если б только не мачеха, вот что. Отдать Сёго в услужение, такая мысль у меня, право, появилась только из-за того, что мы с моей нынешней женой никак не поладим. Сколько я плачу над несчастной судьбой Сёго и Осио! Отчего это мачехи такие придирчивые? Вот давеча у вас в храме была проповедь. В тот вечер Сёго пришёл домой поздно. Жена рассердилась да как раскричится! «Если тебе так хочется бегать к сестре, можешь не возвращаться больше домой. Убирайся вон! Наверно, опять занимался пустой болтовнёй. Наверно, опять научился у сестры всяким глупостям. Оттого-то ты меня и не слушаешься». Вот так и отчитала его. А он ведь у меня неженка, молча забрался в постель и в слёзы. Тут я и подумал, в самом деле, надо его услать, тогда и разговоров убавится, и причина раздора исчезнет, может быть, у нас в доме станет веселей. Да что говорить: иной раз мне самому даже хочется взять Сёго да и уйти с ним из дома. Эх, видно, придётся нашей семье разойтись в разные стороны… больше ничего не остаётся.

Кэйносин всё больше обнаруживал свою врождённую склонность к жалобам. Водка как будто растекалась у него по всему телу, — щёки, уши и даже руки покраснели. Что же касается Усимацу, то чем больше он пил, тем более бледным становилось у него лицо.

— И всё же, Кадзама-сан, не стоит отчаиваться, — утешал его Усимацу. — Хоть я и мало чем могу помочь, но постараюсь сделать всё, что в моих силах. Выпьем ещё по чашечке, — идёт?

— Что? — Кэйносин уставился на него заблестевшими глазами. — Вот так штука! Ты говоришь: ещё по чашечке. Так и ты, значит, того? А я думал, что ты непьющий.

Он протянул Усимацу чашечку. Тот взял её и одним духом осушил.

— Здорово! — изумился Кэйносин. — Что это с тобой сегодня? Ты что-то много пьёшь. Надо меру знать! Я пью, в этом нет ничего странного, но чтобы ты пил… это меня беспокоит.

— Почему?

— Почему? Потому что ты и я — далеко не одно и то же.

В ответ Усимацу засмеялся, но в смехе его слышалось отчаяние.

Кэйносин что-то хотел сказать, но он не решался и только вздыхал. Крестьянин и возчик уже ушли. Хозяйка, усердно гремевшая кастрюлями, да ребёнок, стоявший у двери чёрного хода, — кроме них никто в харчевне не был и никто не мог помешать их беседе. Стены и потолок в харчевне покрылись толстым слоем копоти, видно, всё сохранилось в нетронутом виде со времён, когда здесь проходил почтовый тракт. У одного столба валялись сандалии, у другого — тыквенная фляга, вдоль стены в ряд были выставлены жёлтые тыквы; теперь здесь всё было так, как бывает в чайных на окраинах небольшого городка. Просторная прихожая с земляным полом, на солнце спит кошка. Тут же нахохлившиеся от холода куры.

В верхнее окошко проникали бледные лучи солнца и освещали выбивавшиеся из-под навеса крыши голубоватые клубы дыма. Усимацу рассеянно уставился на пылавший в очаге огонь. Как смягчает людские страдания алое пламя! От водки, которую он через силу выпил, Усимацу бросало в дрожь. Он готов был того гляди разрыдаться, не стесняясь людских взоров. Наплакаться бы громко, вволю! Но глаза Усимацу оставались сухими, и вместо рыданий из груди вырывался смех.