Нарушенный завет

На душе у Усимацу было мрачно. Его мучили не столько мысли о себе, сколько жалость к семье Кэйносина; ему хотелось, во всяком случае, пока Сёго не кончит школу, как-то помочь — платить за его обучение или как-нибудь иначе… Эти мысли занимали его ум и, главным образом, потому, что он непрестанно думал об Осио.

Решив проводить подвыпившего Кэйносина до дому, он зашагал вместе с ним по занесённой снегом дороге. Под пронизывающим ледяным ветром Усимацу чувствовал, как его тело противостоит холоду и даже в душе возрождается бодрость. Кэйносин, оказывается, даже не забыл захватить удочки, — подумал Усимацу, — значит, не так уж пьян; однако походка у него была неверная, ноги заплетались, иногда он пошатывался и чуть было не падал в снег. Усимацу тогда говорил:

— Осторожней, осторожней. — И Кэйносин кое-как удерживался на ногах, бормоча:

— Что, в снег? В снег — это хорошо… приятней, чем упасть на плохую циновку.

Усимацу вздрагивал при мысли, что будет, если Кэйносин нечаянно заснёт на снегу. Закат жизни этого одряхлевшего учителя, судьба несчастной Осио… Идя за ним, Усимацу всё время думал только о Кэйносине и его детях.

Жилище Кэйносина — старая, крестьянская лачуга, крытая соломой. Раньше у него в Сироваки-но-Хирокодзи был настоящий дворянский особняк. Это было давным-давно; потом он уехал из уезда Симо-Такаи и с тех пор жил здесь. У входа на стене наклеены были привычные для севера Синано листки-амулеты с изображением стаек птиц. На глинобитной стене висели сухие листья редьки, перец, к крыше был прилажен грубый камышовый навес, защищающий от снега. По-видимому, в этот день как раз вносили арендную плату: у входа были разостланы циновки, высокие груды зерна заполнили весь дворик. Поддерживая Кэйносина, Усимацу перешагнул через порог. Со стороны чёрного хода их увидел Отосаку; подбежав, он стал кланяться, как слуга, который помнит лучшие времена хозяина.

— Сегодня будем платить за аренду, госпожа сказала… я с братом пришёл помочь.

Не дослушав его, Кэйносин в полузабытьи повалился наземь. Изнутри донёсся сердитый голос жены и плач ребёнка. «Что ты наделал? Разве можно так шалить?» — бранилась она. Отосаку прислушался, потом, спохватившись, сказал с жалостью о своём прежнем хозяине:

— А господин-то напился!

Он помог Кэйносину встать и отвёл его в уголок за сёдзи. В эту минуту, посвистывая, появился Сёго.

— Сёго-сан! — окликнул его Отосаку. — Прошу тебя, сходи за хозяином. (Так в просторечье называли помещика.) Скажи ему, чтобы он поскорей пришёл.

Вскоре из задней комнаты вышла и жена и, увидев лежащего в углу пьяного Кэйносина, поняла, что он опять оказался на попечении Усимацу. Сгрудившиеся вокруг них дети дрожали от страха и переглядывались в ожидании того, что последует дальше. Однако присутствие Усимацу, да и Отосаку с братом, заставило её сдержаться, она только кинула на мужа презрительный взгляд и тяжело вздохнула. И принялась всячески благодарить Усимацу:

— Каждый раз Кэйносин доставляет вам столько хлопот… И Сёго получил от вас такой прекрасный подарок, — и при этом суетливо то вставала, то снова садилась.

Усимацу не трудно было понять её характер: вспыльчивая, нетерпеливая, склонная к жалобам, чувствительная — словом, такая, какой часто бывают сорокалетние женщины. В эту минуту к ней подошла девочка: она не села, не поздоровалась, а продолжала стоять с тупым выражением лица, — это был её второй ребёнок.

— Слушай, Осаку, надо поздороваться! Нельзя так стоять при чужих! Отчего это моя девочка так плохо себя ведёт?

Но на слова матери Осаку не обратила никакого внимания. С виду это был грубоватый ребёнок, скорее похожий на мальчика. Просто не верилось, что она — сводная сестра Осио.

— Эта девчонка совсем от рук отбилась! Когда же ты будешь слушаться? — обратилась она к Осаку, но у той был такой вид, будто слова матери её не касаются. Улучив минуту, она стремглав убежала.

В это время лучи уже клонившегося к закату солнца осветили сёдзи с южной стороны дома. Бумага на них была буро-чёрная от копоти, невольно напрашивался вопрос: когда же её меняли в последний раз?

— А, солнце выглянуло! — обрадовался Отосаку. — Вот и хорошо, а то давеча похоже было, что снег пойдёт.

Вместе с братом он взялся за приготовления к сдаче арендной платы. Бледно-жёлтый свет зимнего солнца высвечивал нищету и запустение жилища. Кто хоть раз бывал в крестьянском доме, тот, вероятно, легко представит себе деревянный настил вокруг очага, где теперь сидел Усимацу. Здесь обычно собирается за едой семья, здесь угощают гостей. Внутренний дворик — и кухня, и кладовая, и место для работы; он тянется через весь дом, от главного входа до чёрного, занимая, по крайней мере, треть всей постройки. На полках у стены стояли чашки, миски, лампы, на стене висел серп, мешок с семенами, в углу помещалось ведро с соленьями, стоял мешок с углями. Кухонная утварь перемежалась с земледельческими принадлежностями. Наверху был устроен насест для кур, но он был пуст, и вообще, похоже, здесь не держали домашнюю птицу.