Нарушенный завет

Хотя Осио родилась не под этой соломенной крышей, но, по словам Кэйносина, она росла здесь до тринадцати лет, пока её не отдали в Рэнгэдзи; и этого было достаточно, чтобы всё в этом бедном жилище привлекало внимание Усимацу. В доме, видимо, было всего три комнаты. Несмотря на плоскую кровлю, потолок был сравнительно высокий; но из-за того, что к крыше был приделан навес от снега, в комнатах было темновато. Стены были оклеены грубой желтоватой бумагой, единственным их украшением служили старые календари да цветные картинки. Усимацу представил себе, как маленькая Осио стояла перед этими календарями и простодушно разглядывала, точно своих друзей, изображённых на них мужчин и женщин. И дом, и вся его атмосфера вдруг показались ему удивительно близкими.

Неожиданно у входа появился человек лет за пятьдесят в тёмно-зелёной шапке на шёлковой вате и в шёлковом ватном хаори. Вместе с ним вошёл Сёго, крича:

— Хозяин пришёл!

Помещик, у которого семья Кэйносина арендовала землю, был членом городского управления. Угрюмый, неприветливый, скупой на слова человек, он, слегка поклонившись Усимацу, молча сел погреться у очага. Люди такого типа часто встречаются среди жителей севера Синано: у них всегда беспричинно сердитое лицо, но это вовсе не значит, что они сердятся. Зная это, Усимацу не придал значения его поведению и стал наблюдать за хлопотливыми приготовлениями к расчётам за арендную плату. Усимацу живо помнил, как жена Кэйносина и супруги Отосаку убирали осенний урожай. Насыпанная на плотно утрамбованной земле груда зерна поистине была воздаянием за труд целого года, а теперь большую её часть предстояло отдать помещику в счёт высокой арендной платы.

Вошла девушка лет семнадцати, бросила на циновку деревянную мерку в одно сё и убежала. Жена Кэйносина стояла в углу дворика и, упёршись левой рукой в бок, с презрительным видом следила за происходящим. Во дворик с плачем ворвалась девочка лет пяти — третий её ребёнок, Осуэ. Не слушая утешений Отосаку, Осуэ продолжала тихонько плакать и дрожать; при каждом всхлипывании дрожь сотрясала всё её тельце, и девочка плохо слышала, что ей говорили.

— Не плачь, сейчас мама тебе даст что-то хорошее! — окликнула её мать. Всхлипывая, Осуэ подбежала к ней.

— Ручки замёрзли…

— Ручки замёрзли?.. Так иди скорей погрейся у жаровни.

Мать сжала окоченевшие руки девочки и повела её в заднюю комнату.

Помещик отошёл от очага. Заткнув ватную шапку за пазуху, спрятав руки в рукава, он стоял во дворике в ожидании, пока Отосаку с братом кончат приготовления.

— Ну, как зерно? — спросил, обращаясь к нему, Отосаку. Помещик ответил что-то ему тихо, так что слов нельзя было разобрать. Потом протянул свою белую руку и взял горсточку зерна. Раскусив одно зерно и, перебирая на ладони остальные, он холодно заметил:

— Есть пустые.

Отосаку грустно усмехнулся.

— Вовсе не пустые. Просто некоторые зёрна воробьи поклевали. На девять десятых это самый лучший рис. Давайте насыплем мешок и взвесим.

Достали шесть новых мешков. Отосаку черпал зерно совком и ссыпал его в большую круглую мерку. Помещик шестом уравнивал зерно сверху, а брат Отосаку ссыпал его в мешок. Он работал молча. Отосаку раздражённо закричал ему:

— Эй, сыпь сюда! Сдавать аренду молча — это не дело! — Он бросил ему совок, который держал в руках.

— Захватывай полнее! Раз, два! — раздался голос Отосаку. В мешок входила одна большая мерка в шесть то[35] и одна маленькая в три сё, которую принесла девушка; мешки в шесть то и три сё поставили рядом.

— Может быть, хватит шести мешков? — сказал Отосаку, покрывая мешки соломенными матами. Помещик ничего не ответил. Прищурив глаза, он как будто мысленно прикидывал на счётах. В это время брат Отосаку принёс большие висячие весы. Взвешивая мешок, братья напрягали все силы, и у обоих лица стали багровыми. Помещик удостоверился, что коромысло легло горизонтально, и внимательно следил за тем, чтобы крючок для гирь не качался.

— Ну, сколько? — спросил, всматриваясь в гири, Отосаку. — Ого!

— Восемнадцать кан восемьсот — здорово! — присоединился брат.

— Восемнадцать кан восемьсот — вот это зерно! — сказал и Отосаку, распрямляя спину.

— Да, но ведь мешок тоже что-то весит. — Помещик, видимо, всё ещё был недоволен.

— Конечно, мешок тоже что-то весит. Это дело известное, — отозвался Отосаку. А брат его пробормотал про себя:

— По мне восемнадцать кан — лучше и не надо.

— Что ж, на то и лучший рис.

С этими словами Отосаку напустил на себя глуповатый вид и стал вглядываться в выражение лица высокомерного помещика.

Наблюдая всю эту картину, Усимацу задумался над жалкой долой арендаторов. Хотя Отосаку по своей крестьянской честности не забывает прежних милостей и всячески помогает своему обнищавшему хозяину, всё равно семья Кэйносина никак не может прокормиться слабыми руками его жены. Когда Кэйносин рассказывал Усимацу, что бедняжка Осио хочет вернуться домой, он со слезами сказал: «Прежде всего, как нам сам-восемь прокормиться?» Действительно, как? Разве можно ей сюда вернуться? При одной мысли об этом Усимацу содрогался.