Нарушитель спокойствия

Уайлдер наконец-то смог дожевать и проглотить кусок жилистого мяса, чуть им не подавившись.

— Кто-нибудь скажет мне, что происходит? Объясните, ради бога, кто такой этот «Бог».

— О, это просто-напросто чудесный, чудеснейший человек, — сказала Памела. — Пожалуй, это самый светлый, самый умный и самый прекрасный из всех известных мне людей. Он профессор философии. Зовут его Натан Эпштейн, он вдовец, и ему — я точно не знаю — около шестидесяти? Мы прозвали его Богом или Богом Отцом, потому что мы все его обожаем. Скоро ты сам поймешь почему.

— А он знает, что вы называете его Богом?

— Нет, конечно же. Он бы ужасно смутился. Это всего лишь одна из глупых выдумок наших старшеклассников.

— Я не был бы в этом так уверен, Пэм, — возразил Питер. — Это прозвище появилось задолго до нас. Вполне возможно, что оно в ходу со времени его первого появления здесь — десять, двенадцать лет назад.

Джерри вернулся от телефона и сообщил, что мистер Эпштейн ждет их в гости через полчаса.

Его дом на окраине кампуса был очень мал — типичная обитель одинокого ученого, — а когда он открыл дверь, оказалось, что и сам хозяин мал под стать дому, едва ли выше Уайлдера. Густые седые волосы торчали в разные стороны, а старый, предельно изношенный свитер, казалось, вот-вот расползется и упадет с его плеч на пол, но лицо действительно излучало мудрость — примерно такое выражение придал бы какой-нибудь коммерческий художник официальному портрету члена Верховного суда.

— Памела! — воскликнул он, раскрывая руки для объятий, в которых она и растаяла. — Моя маленькая ницшеанка! Не помню, говорил ли я вам, — обратился он через ее плечо к остальным гостям, — что эта юная леди написала одну из лучших курсовых работ по Ницше из всех когда-либо мною виденных? Джерри… Джулиан… Питер… — Он ухитрился пожать им руки, не прекращая обнимать Памелу. — Как мило, что вы меня навестили. А вы, должно быть, мистер Уайльд? Или Уайлдер?

— Уайлдер. Рад познакомиться, мистер Эпштейн.

Только теперь профессор выпустил Памелу из объятий, которые она покинула с заметной неохотой.

— Я много слышал о вашем проекте и должен сказать, это звучит интригующе. Но почему бы всем нам не пройти в соседнюю комнату? Там мы выпьем кофе и немного бренди.

Соседняя комната оказалась библиотекой или рабочим кабинетом. Вдоль всех четырех стен, от пола до потолка, располагались книжные полки — здесь было больше книг, чем даже у Дженис, и это впечатляло еще сильнее потому, что лишь немногие из них имели яркие обложки: остальные были старомодно темными. Здесь также имелись письменный стол со стопками рукописей и пишущей машинкой, полочка с хорошо обкуренными трубками (в отличие от Пола Борга, мистер Эпштейн явно знал толк в этом деле) и достаточно стульев, чтобы усадить всех гостей, пока хозяин возился с бутылкой бренди и бокалами. Пребывание в таких комнатах и общение с такими людьми всегда напоминали Уайлдеру о его собственном недолгом студенчестве и порождали болезненное ощущение утраты.

— Итак, Джерри, — сказал Эпштейн, — несомненно, работа над сценарием — это полезный опыт, но я все же надеюсь на твое скорое возвращение к художественной прозе. Тот рассказ в «Атлантике» был реально потрясающим.

А ты, Питер, меня слегка разочаровал: тратишь время на сценическое оформление, когда тебе следовало бы писать картины. Джо Барретт говорил мне… Хотя не важно, что он мне говорил. Ты и сам отлично знаешь, насколько ты талантливый художник.

— Я вернусь к живописи, мистер Эпштейн, она никуда не денется. Но сейчас я втянулся в этот кинопроект. Точнее, меня втянул Джулиан.

— Да, я не сомневаюсь в том, что наш друг Джулиан способен втянуть кого угодно во что угодно. А вы, сэр, — сказал он, подходя к Уайлдеру с бутылкой бренди, — не откажетесь немного просветить меня насчет… этого фильма? Насколько я понимаю, действие происходит в психиатрической клинике? В Бельвю?

— Именно так. Видите ли, у меня накопилось довольно много материала на эту тему, и я всегда любил кино. История с Бельвю показалась мне вполне подходящей для экспериментального фильма, вот и все.

— Хм. Вы психолог по профессии, мистер Уайлдер?

Только теперь стало ясно, что Эпштейн не знал всей правды. Ученики ему не рассказали — да и с какой стати? Зачем вообще кто-то должен рассказывать кому-то подобные вещи? Но уже в следующий миг сам Уайлдер, поддавшись непонятному импульсу, ляпнул:

— Нет. Вообще-то, я был в Бельвю пациентом.

— Вот как?

— Но только одну неделю, — поспешил добавить он, — да и то потому, что попал туда накануне выходных и Дня труда. Но как бы то ни было…

В смятении слыша собственный голос, он удивлялся, почему было не назваться социальным или медицинским работником? Ребята не стали бы его разоблачать. Тогда почему он вдруг начал выворачиваться наизнанку перед этим Эпштейном? Чтобы показаться ему более достойным интереса? Но так ли много «интересного» в том, что тебя держали под замком в дурдоме?

— …как бы то ни было, я прошел через это лично, — закончил он фразу, гадая, не стыдятся ли за него Памела и прочие.