Нарушитель спокойствия

— Подумать только! — сказал Эпштейн. — И теперь вы пытаетесь превратить этот печальный эпизод своей жизни в произведение искусства. Думаю, это очень… интересно.

С полки была взята одна из трубок, набивая которую он спросил:

— Джулиан, ты не будешь против, если я как-нибудь загляну к вам и понаблюдаю за процессом?

— Вы доставите нам удовольствие, мистер Эпштейн. Я найду для вас копию сценария.

Эпштейн сказал, что это было бы прекрасно, и в течение следующего получаса, пока он любовно раскуривал свою трубку и пускал колечками дым, разговор уже не затрагивал Уайлдера. Речь шла исключительно о прошлом — старый профессор, посмеиваясь, вспоминал счастливые деньки в компании четырех любимых учеников, — а потом пришла пора расставаться.

— Что ж, мистер Уайлдер, — сказал он, провожая их до двери, — если хотите создать хороший фильм, думается, вы попали в удачное место. В Марлоу есть нечто особенное — нечто бодрящее и вдохновляющее. Я почувствовал это сразу же, как только впервые сюда приехал, и решил, что уже не буду работать ни в каком другом колледже. В здешней атмосфере постоянно присутствует креативное напряжение, и я до сих пор не могу истолковать или объяснить этот феномен. Не хочу показаться фантазером, но все же рискну заявить, что сам по себе колледж Марлоу накладывает заклятие творчества на всякого сюда входящего… — Тут он самокритично усмехнулся. — Конечно, скажи я это кому-нибудь из моих нью-йоркских друзей, последуют циничные шуточки про заклятия, проклятия и так далее, однако я в это верю.

Возвращаясь к общежитию, Уайлдер позволил Памеле говорить за двоих («Не правда ли, он чудесный?..» и т. п.), а сам вел машину со стиснутыми зубами, ощущая слабость во всем теле и острую нужду в выпивке. Он хорошенько приложился к бутылке, едва закрылась дверь их комнаты, и уже заметно опьянел к тому времени, когда она развесила свою одежду и приняла душ. Он хотел спросить, испытала ли она стыд, когда он поведал Эпштейну о своем пребывании в клинике; он хотел обсудить пробудившуюся в нем странную тягу к саморазоблачению — стремление выставить напоказ свои слабости и недостатки как нечто «интересное», — но никак не мог подобрать слова. А чем больше он пил, тем больше эта тема отступала в его сознании на задний план, вытесняясь иррациональной, болезненной ревностью.

— Ты вообще думаешь ложиться? — спросила она, накрываясь простыней.

— Чуть погодя.

К тому времени он уже разделся до трусов и расхаживал босиком по холодному полу со стаканом в руке, периодически проведывая оставленную на столе бутылку.

— Сначала ответь мне на пару вопросов, — сказал он. — Чем вы с Питером занимались в том «логове онанистов»?

— Что? Джон, я не понимаю, о чем ты…

— Ты все отлично понимаешь. Ты и этот мелкий говнюк с романтическим взглядом, этот вшивый дизайнер, обкуривались и лапали друг друга. Скажи, сколько раз ты с ним переспала в те прежние деньки?

— Я даже слушать не хочу этот бред.

— Нет, ты меня выслушаешь! А как насчет Джерри? Он ведь такой симпатяга, такой одухотворенный молодой автор. А Джулиан? Или ты надеялась, что я не пойму характера твоих отношений с этими юнцами? Ладно, с ними ты еще могла бы меня дурачить, но ты полностью выдала себя со старым профессором. Да-да: «Моя маленькая ницшеанка». Бог-хренов-Отец, язви его душу! Сколько раз этот грязный старый пердун забирался тебе под юбку? А?

А?!

В этот самый момент он запнулся обо что-то (о мусорную корзину? о чемодан?), и пол комнаты увесисто и жестко врезался ему в плечо. Памела уже через секунду была рядом и помогла ему подняться на ноги — что оказалось нелегко и отняло последние силы у обоих, — после чего они доковыляли до постели и забрались под одеяло.

— Ох, Джон, — сказала она, — ты пьяный, злобный, мерзкий ублюдок, и ты наполовину безумен, но я люблю тебя.

Что он мог сделать теперь — когда страстный порыв иссяк, а вся ревность растаяла, — что он мог сделать, кроме как пробормотать: «Ох, малышка» — и, обняв ее, провалиться в тяжелый сон?

Глава пятая

— Мне все равно! Мне все равно! Как вы не понимаете, идиоты? Мне все равно! Видел бы меня сейчас папа!

— Хорошо, Генри, а теперь успокойся…

— Не называй меня «Генри», тупой черномазый ублюдок! Зови меня Доктором, а не то я переломаю все твои поганые кости…

— Ты ничего никому не сломаешь, Доктор…

— Стоп! Снято! — сказал Джулиан. — О’кей, сделаем паузу. В чем проблема, Джон?

— Не то чтобы проблема, — сказал Уайлдер, — просто мне кажется, что санитарам надо жестче обращаться с Клингером. Он им не нравится; он часто скандалит; он обзывает их макаками и мумбо-юмбами; к тому же они очень устали после ночного дежурства. Хотелось бы видеть, как они по-настоящему его хватают и заламывают ему руки, прежде чем сделать укол.

— О да! — сказал актер, играющий Клингера. — Это как раз то, что нужно.