Нас ждет Севастополь

– Может, и так, – согласился он. – Будешь ли о радикулите думать, если под Сталинградом трехсоттысячную армию фашистов разгромили! На Украине наши тоже гонят. Сейчас надо все силы напрягать, чтобы добить зверя.

Мария Васильевна полюбопытствовала:

– До границы догонят, а там как? Остановятся?

– Ну нет! Бешеного зверя надо не только отогнать, но и уничтожить. До самого Берлина гнать будем, а там…

– А вот на Тамани и в Крыму, – вздохнула Мария Васильевна, – они крепко держатся. Не отступают.

– Выбьем, – хлопнул он ладонью по столу.

– Скорее бы. Мой Савелий в Крыму мается. Жив ли?

Тимофей Сергеевич ушел на работу, а Мария Васильевна стала собираться на базар. Она вышла из квартиры, прошла полквартала и почувствовала, что идти дальше не может. Голова закружилась, перед глазами поплыли желтые круги. Мария Васильевна присела на скамейку и долго не поднималась. Она так и не дошла до базара.

На другой день, когда Тимофей Сергеевич ушел, Мария Васильевна взяла его трость и, опираясь на нее, не спеша пошла по улице. Купив на базаре абрикосов и яблок, направилась в ближайший госпиталь.

Тимофей Сергеевич не застал ее дома. Она пришла, когда стемнело, и сразу захлопотала:

– Ах, господи, задержалась до каких пор. Ты, поди, голодный, а я и обеда не приготовила. В госпитале была.

С веселой усмешкой Тимофей Сергеевич добродушно сказал:

– Слышишь, примус шумит? Обед подогревается. Из столовой принес. Картофельный суп и рисовые котлеты.

С проворством, удивившим его, Мария Васильевна накрыла на стол. Ела она с аппетитом. Убрав со стола, не легла, а села в плетеное кресло, имея явное желание поговорить. Тимофей Сергеевич понял это и, усевшись напротив, с участием сказал:

– Рассказывай, Маша, что видела.

– Верно ты сказал – молоденьких много. Пришла я с подарками в палату и немного оробела, а потом освоилась. Поговорю с одним, другой просит: «Со мной, мамаша, посиди», а там третий… Вот и задержалась. А один офицер, у него ноги в гипсе, поцеловал мне руку на прощанье и сказал: «Мои родители погибли при бомбежке, остался я один. Вы будете мне второй матерью. Вылечусь, поеду на фронт и письма буду писать вам». Красивый такой, серьезный…

Тимофей Сергеевич довольно усмехнулся:

– Завтра опять пойдешь?

– А как же! Обещала…

Так Мария Васильевна оказалась добровольной няней в госпитале. Она облюбовала одну большую палату. Все раненые в ей были «лежачие», как их называли медицинские работники, и проводила там целые дни. Раненые звали ее «мамаша». Они знали о гибели ее сына. Некоторые предлагали ей деньги. Но она всякий раз отказывалась и даже обижалась, когда настаивали. Зато с охотой ходила по их поручению за фруктами. Чувствовала себя Мария Васильевна в палате, как мать около больных детей, и называла раненых ласково: Павлик, Славик, Саша…

Однажды в палату принесли хмурого и неразговорчивого человека с забинтованными руками и ногами. На его лбу и на правой щеке чернели большие ссадины. Когда его уложили на кровать, он несколько раз гулко кашлянул, попросил воды и грубо послал к черту соседа, спросившего его о ранениях.

Мария Васильевна поднесла ему воды и, когда он напился, спросила:

– Милый, ты бы не ругался, а лучше постонал, если больно. Под бомбу попал или под снаряд? Болячек-то, вижу, много.

Раненый скосил на нее глаза. Перед ним стояла невысокая, сухонькая старушка с ласковыми светлыми глазами, окруженными густой сеткой морщинок. На голове светлела белая косынка, из-под которой выбивались седые волосы.

– А не все ли равно? – сурово сдвигая брови, проговорил раненый. – Заштопают, и не поймешь, от чего шрам – от чирья или от бомбы.

Мария Васильевна не обиделась на резкий ответ.

– Если что потребуется или просто поговорить захочется – кликни меня, – примирительно сказала она.

– Обойдусь, – и он повернулся лицом к стене.

На другой день, когда Мария Васильевна пришла в палату, этот раненый первый подозвал ее.

– Простите меня, мамаша, – смущенно произнес он, – вчера я нагрубил вам. Мне ребята выговор сделали. Они сказали, что вы мать Николая Глушецкого. Правда ли?

– Правда, – с затаенной тоской сказала Мария Васильевна.

– Так это же мой командир! – воскликнул раненый. – Моя фамилия Логунов, Трофим Логунов. Я разведчиком был. Ребята сказали, что Глушецкий погиб. Я не знаю. Мы вместе были, но я в плен попал.

– А Коля взорвался на противотанковой гранате, – сказала Мария Васильевна.

Логунову почудился укор в ее словах, и он торопливо стал объяснять:

– Мы дом обороняли. Налетело фашистов видимо-невидимо, а нас было немного. Врукопашную дрались. Меня по голове ударили, сознание потерял, а когда очнулся, вижу – связан. Повели на допрос…

– Как же ты уцелел?

Логунов поморщился:

– Долгая история… Сначала пытали, потом повезли куда-то на машине. Ударил шофера каблуком по затылку, а сам выпрыгнул на ходу. Машина под откос свалилась.

– То-то и побитый весь.

– На допросе досталось, да и когда с машины упал. Через передовую переходил – опять досталось…

Слушая его, Мария Васильевна не один раз тяжело вздохнула.

– И что человек может перенести! Уму непостижимо…