Наш маленький, маленький мир

У молодых была собственная квартира, дела шли прилично, но война не миновала их. Оба заболели испанкой. У дяди испанка перешла в тяжелое воспаление легких, тетя еще кормила, и от высокой температуры груди у нее стали словно каменные. Она лежала в кухне и беспрерывно звала своего ребенка, а в соседней комнате бредил муж.

Бабушка забрала девочку (с маленьким Гонзой и Лидункой их стало у нее уже трое), а моя мама выхаживала обоих больных. Мама металась из кухни в комнату, брату прикладывала к груди лед, творог и тертый картофель — через несколько минут все это превращалось в сухую корку. И тут же, намочив в ледяной воде простыни, укутывала невестку.

Мама потом вспоминала не столько о физической усталости, сколько о своих душевных муках. Когда к кому-нибудь из заболевших возвращалось хоть на минутку сознание, он спрашивал о том, другом, и мама отвечала: «Не беспокойся, Фанде уже лучше» или «Вашек уже выздоравливает», и утешало ее лишь то, что никто не сможет подняться и убедиться в этом собственными глазами.

Фанда иногда вдруг веселела, смеялась, рассказывала про свою девочку, играла с ней, в бреду разговаривала, а потом снова погружалась во мрак, где исчезал образ ее ребенка. А потом слабеющим голосом, все тише, все неслышней, звала маленькую Геленку. Мама была еще не замужем и охотно отдала бы жизнь за жизнь тети Фанды.

Когда наступила полная тишина и мама по старинному обычаю распахнула настежь окно, в дверях появился ее брат Вашек. Трудно поверить, но в его горячечный бред вдруг ворвалась эта пронзительная тишина, и он, собрав последние силы, поднялся на ноги. В минуту просветления он все понял и без звука рухнул на пол.

Мама была уверена, что он уже мертв. Его фигура в дверном проеме походила на привидение.

В восемнадцатом году подобные сцены происходили во многих семьях — испанка унесла двадцать миллионов жизней.

Дядя поправился и через год снова женился. Новая жена, тихая и добрая женщина, больше всего любила сидеть дома и вскоре получила прозвище Золушка.

Нелегко приходилось ей среди многочисленной родни: каждый с пристрастием наблюдал, как относится она к сиротке девочке, особенно когда у нее появились двое своих.

Моя мама то и дело отпускала мне затрещины, а выражений и вовсе не выбирала, но тетю Золушку упрекала даже за то, что та хмурила брови и делала Геленке шепотом пустяковые замечания.

Рассудком мама приняла невестку, но сердце ее все еще слышало Фандину последнюю мольбу. Мама не верила, что чужой человек может отнестись к ребенку с истинно материнской любовью.

Когда бы она ни запела нам колыбельную «Летела белая голубка», голос у нее начинал дрожать, ей снова виделось, как в наступившей тишине несчастная душа умершей выпорхнула в распахнутое окно.

Ремонт квартир — работа сезонная. Дядя так никогда и не научился за весну и лето прикопить денег, чтобы зиму прожить без забот. Он был мастером на все руки, сам делал валики для наката с прекрасным, модным рисунком, умело, как никто, смешивал краски, мог от руки разрисовать стену — тут был и лес и олени, — но у него был только талант и ни малейшего духа предпринимательства. Убеждения не позволяли ему использовать ученика на тяжелой работе и выбросить на улицу, когда работы не было, не мог он расстаться с напарником и делил с ним зимой редкие заработки.

Вскоре на его тонущую лодчонку перебрался муж Марженки, дядя Лада, которого за коммунистическую деятельность выкинули из профсоюза модельщиков, не брали на работу по специальности и вообще никуда не брали. Во время кризиса среди всех наших кое-как держался на поверхности только Лидункин отец, дядя Пепик, которого во время чистки уволили с железной дороги.

И вот особенно в зимнюю пору дядя Вашек, случалось, наведывался к нам в гости. Он усаживался на стул и принимался разглядывать стены. Глядел он с подчеркнутым равнодушием, и мама сразу соображала, чего он хочет, не виду не подавала.

Угощала брата кофе и помалкивала. Вообще-то мама была связующим звеном между всеми родственниками.

— Гляжу я, сестренка, на эти ваши стены, их ведь красить пора!

— Сколько тебе нужно? — смеялась мама.

— А сколько ты можешь дать?

— Но смотри, к первому обязательно верни!

Дядя обещал, но бывало — долг вернуть не мог. Когда мама оставалась совсем на мели, приходилось напоминать.

Маме было неловко, и эта миссия поручалась мне. Вооруженная сложенной запиской, я топала из Голешовиц на Летную, и из-за этой записки меркла вся радость путешествия. Я не замечала шарманщика с танцующими фигурками, не глазела на чучела куниц и даже на водяного с зелеными волосами, не обращала ни малейшего внимания на витрины, не видела ничего вокруг, всю дорогу я страстно желала, чтобы никого не оказалось дома.

Но моя мечта обычно не сбывалась. Тетя не читала записку. Она и так знала, о чем речь.

Обе мы держались непринужденно, я делала вид, будто не знаю, о чем говорится в послании.