Наш маленький, маленький мир

К столу подвинуто два белых стула и два коричневых, с плетеными сиденьями. У мамы с папой одна кровать на двоих, а у меня другая, маленькая, и в достаточной степени унижающая мое достоинство, — она с двух сторон затянута сеткой, и я не могу выбраться из нее без посторонней помощи. Изголовья кроватей выкрашены темной краской. Я незаметно соскребаю ее ногтем, потому что под неравномерным слоем краски мне мерещатся какие-то тени. Со временем мне удается вызволить на свет божий пухлую детскую ручку и кусочек крылышка. Самая большая мамина гордость, а для меня запретная территория — это буфет. В нижней части хранится посуда, на верхней доске — застекленные полки на ножках. Когда мимо проходит папа, стекло звенит. На полке между верхом и низом поблескивают весы и ступка, каждую неделю мама начищает их мелом. В углу — умывальник и жестяное ведро, за водой мы ходим на улицу.

Родители купили мебель старую, но еще хорошо сохранившуюся — тут им явно помог счастливый случай. Папа был первым легионером, который после долгих мытарств и тяжелого ранения, после войны и плена вернулся в освобожденную республику. Это было И ноября 1918 года, к седьмому декабря он уже успел жениться. Инвалида в потрепанном австрийском мундире и худенькую девушку в костюмчике, перешитом из мужской одежды, благословлял на совместную жизнь канцлер президента республики — он преподнес им в качестве свадебного подарка четыре тысячи крон. Их изъяли из гербового сбора после тогдашней денежной реформы. По сей день сохранилась синяя тетрадка, на одной странице которой имеется рубрика: «Семейные расходы», а под ней «Расходы на хозяйство», «Различные траты»: «Занавески — 72, баночки для пряностей — 40, картинки — 37, тазы — 33, буфет — 300» — и так далее и так далее. На другой странице рубрика «Личные расходы», но есть только заголовок, так сказать благое намерение, а записи не сделано ни одной. Да и какие могли быть у мамы личные расходы! Разве что маринованный огурец, и то половинка, вторую она оставляла для соуса.

Мы сидим с папой и мамой у стола, ужинаем; едим хлеб и запиваем забеленным кофе — так ужинают и все наши соседи. Но в отличие от них у нас тепло: папе дают уголь — он работает на железной дороге. Днем соседки ходят к нам погреться, но вечером, когда глава семьи дома, не отваживаются.

— Ну, дочка, повесила свой чулок за окошко?

— Все равно Дед Мороз ей ничего не принесет.

— Может, дать тебе мой носок? Он побольше.

— Да-а, он у тебя рваный.

Папа с мамой смеются.

Носок мама заштопает. Ведь у папы всего одна пара воскресных носков. На работу он ходит в портянках из белого полотна.

Я вешаю чулки за окно. На дворе мглистая темень.

Утром я просыпаюсь в незнакомой комнате. Не реву. Наверное, мне еще снится сон, я гляжу на гладкий и какой-то слишком высокий потолок, медленно перевожу взгляд ниже, озираюсь вокруг. Я лежу совсем одна на широченной двуспальной кровати и вдыхаю аромат кофе, слышу тюканье незнакомой птички. И тут меня заливает блаженная радость — я вижу милую улыбку склонившейся надо мной тети Марженки. Какое у нее удивительное лицо, прекрасное, обаятельное, вся она теплая и женственная, захочет, станет такой же маленькой, как и я, захочет, и округлит острые углы, преодолеет все пропасти, превратит холод в прохладу, а жару в приятное тепло.

— Знаешь, что тебе принес Дед Мороз?

— Конфеты?

— Да нет же, братца.

Ага, значит, никакой не аист, а Дед Мороз.

— В чулок засунул?

И мы вместе хохочем. Но теперь мне не до смеха: у стола в кухне сидит какое-то странное существо, старуха, наверное колдунья. Она устремляет на меня твердый, холодный взгляд, ее глаза перекатываются, словно камушки под водой, усталые руки дремлют на коленях.

Через несколько дней она умерла, и я, вероятно почувствовав в ней дыхание иного мира, сжалась тогда от ужаса в комочек.

Но над старухой в клетке скачет желтая пташка, наверняка это колдунья заперла ее там, такой птички я еще в жизни не видала, птичка тренькает и раскидывает вокруг зернышки. Я перевожу взгляд с колдуньи на канарейку, и к чувству радости примешивается страх. Тетя держит меня за руку, и потому я не слишком трушу, страхи усугубляют радость, а радость просветляет страх.

Кроме того, я в тот памятный день познакомилась еще с одним чудом — с лестницей: она заворожила меня, я стою на общей галерее и отваживаюсь преодолеть сначала лишь одну ступеньку, затем вторую и третью. Лестница притягивает меня к себе, ступеньки ведут и вверх, и вниз. Вдруг откуда ни возьмись появляется мальчик в голубом костюмчике и кидает мне большой красный мяч. Я тяну к нему руки.

Когда мы позже с тетей Марженкой разобрались в этом воспоминании, то выяснили, что все было не совсем так. Я могла точно описать, где стоял стол, где сидела тетина свекровь, где висела клетка с канарейкой. Но в доме никогда не жил мальчик в голубом костюмчике, я стояла на лестнице одна, и никто не бросал мне красного мяча.