Наш маленький, маленький мир

У Конвалинковых была красивая дочка, с длинными косами, она возила меня в коляске, играла со мной. Однажды она привела меня к себе домой и оставила одну на балконе. Меня очаровала балконная решетка, я просунула между прутьями руки и замахала тем, кто был внизу, потом увидала Пепика и мне захотелось к нему, я просунула голову и оказалась в ловушке, голова не лезла ни взад ни вперед, виски больно сжимало, я орала так, что балкон дрожал.

Сбежались женщины, кто пытался раздвинуть прутья, кто искал пилку, и все вместе они суетились, причитали, одна тащила меня назад, другая толкала вперед: они совсем растерялись, так дико я вопила.

Вдруг откуда-то вынырнул незнакомый мужчина, поднялся наверх, ловко протолкнул меня через решетку и, подняв над перилами, поставил обратно на балкон. «Там, где проходит голова, должно пройти и все тело», — презрительно бросил он и исчез прежде, чем мама успела его поблагодарить. Никто его не знал. Только я знала, что он явился сюда прямо из сказки, чтобы спасти мою несчастную, многострадальную голову.

— Ты его когда-нибудь видел? — допытывались женщины у Пепика.

— Не-а.

Он дерзко смотрел им в глаза, а сам ухмылялся на свой обычный манер. Ну а на меня с тех пор каждая решетка нагоняет страх, и даже во сне мучит жуткое воспоминание. Голова моя застряла в тесном ущелье, предо мной раскинулся прекрасный яркий мир, но ходу туда мне нет…

Красивая девушка с косами вскоре расхворалась, лихорадка сожрала ее косы и ее смех. Она молча проходила рядом со мной, но взгляд ее скользил мимо. Ее окружала какая-то таинственная печаль. Я плелась за ней следом на почтительном расстоянии, а она, вся застывшая, шла впереди. Я хорошо знала, где она повернет назад. Еще раз взглянув в ее бледное лицо, я бегом пускалась прочь.

Ее тайну я услышала, сидя под столом, и истолковала ее по-своему. Я поняла, что какому-то студенту приглянулись ее косы, мне они тоже очень нравились, но было странно, почему она отвергала того, кто ее любит. Студент якобы пригрозил, что застрелится, а она посмеялась и протянула ему рогалик: «Нате стреляйтесь». «Но только он взаправду застрелился, — рассказывала пани Лойзка, — хлоп себе прямо в самое сердце, а она теперь мается, совесть ее заела, загрызла, от жалости она чуть ума не решилась, знай кричит: «Я ему рогалик дала, нате стреляйтесь». Откуда ей, глупой девчонке, знать, что он всерьез?»

Я закрываю глаза и вижу того юношу, который из рогалика бабахнул себе прямо в сердце, мне жалко, что все его осуждают и что сторонятся бледной, несчастной девушки.

Рогалики в лавке повергают меня в ужас, и никто не в силах заставить меня съесть даже кусочек, мама сердится и рассказывает: вспоминает, как была она счастлива, когда однажды на ярмарке ей дали половинку рогалика. Я покорно беру в руки опасный предмет и, ужасаясь предстоящих событий, осторожно грызу корочку.

Самая интересная из наших соседок — пани Лойзка. Все вокруг утверждают, что язык у нее как помело, что она горластая до невозможности, но мама за нее заступается.

— Она по крайней мере искренняя и говорит в глаза, что думает.

И это правда. У пани Лойзки своих детей нет, и она об этом не жалеет: мы все для нее просто чертенята паршивые. Я ее люблю, я-то знаю, что ее громы и молнии не страшны — громыхнут и исчезнут. И выглядит она совсем иначе, чем наши мамы: волосы у нее черные как смоль, глаза тоже яркие, черные, а кожа смуглая. Пани Лойзка тощая и плоская и похожа, пожалуй, больше на мужика, чем на женщину, и ведет себя соответственно своей внешности.

Как относится она к мужу, я так и не смогла понять, по-моему, еще хуже, чем мама ко мне. Приказы сыплются без конца: «ешь… не ешь… вымой руки… заправь рубаху… поправь галстук… что ты вытворяешь с носовым платком… высморкай нос… не горбись… чего опять раскашлялся» — и так с утра до вечера.

Пан Тврды не обращал на ее слова ровным счетом никакого внимания, знай себе посмеивался в усы, ничто не могло оторвать этого человека от предмета его страсти. Аквариумы, где неспешно колыхались водоросли, заполняли всю его жизнь.

Их квартира тоже прилепилась к каменному обрыву, окна кухни выходили во двор, а в комнате все четыре стены были глухие. Вечную тьму разжижал зеленоватый полумрак, влажный и холодный; обогревали они одних только рыбок.

Пан Тврды воевал на стороне австрийцев, мой папа — на стороне русских, соседу пуля дум-дум разорвала руку, папе — ногу. Папа хромал, но ранение его не беспокоило, соседа лечили чешские врачи, но из раны долго еще выходили осколки костей, он частенько сиживал перед домом, покачивая больную руку, словно младенца.

Когда нам позже в школе рассказывали о братоубийственной войне, о том, что солдаты сражались друг против друга, я пыталась представить себе, как папа и пан Тврды стреляют друг в друга, и все это казалось мне чепухой.