Наш маленький, маленький мир

«Энтого депутата я, между протчим, неплохо знаю, я ему весной, в двенадцатом году, в одной подворотне таких оплеух навешала! Можете его самого спросить, коли не верите!»

Второй героический поступок был совершен уже на моей памяти. Наш сосед из-за злосчастной своей руки снова попал в больницу, нужна была операция, чтоб изъять обломки кости. Пани Лойзка осталась одна, и ее экзотические чары завлекли вздыхателя. Днем у него ничего не вышло, тогда он, выпив для храбрости, явился, когда стемнело, под ее окно. В темном тесном дворике его никто не заметил, низкое окно было приоткрыто, и нахал, даже не потрудившись постучаться, полез прямо в дом. Пани Лойзка проснулась от шума, увидала в окне тень, недолго думая вскочила с постели и что было сил толкнула темную фигуру. Кавалер потерял равновесие и, совсем как в тогдашней кинокомедии, рухнул в помойный ящик. По воле случая помойка была почти пустая, дядька хлопнулся навзничь и застрял, лишь длиннющие ноги торчали наружу.

Второй попытки пани Лойзка ждала уже с кочергой в руке, но незадачливый кавалер покоился в этом, с позволения сказать, гробу, и луна освещала его дырявые подметки.

Кочерга вывалилась у Лойзки из рук, она долго стояла у окна, онемев от жуткого зрелища. В конце концов пани Лойзка постучалась к нам и ворвалась в комнату (мы на ночь двери не запирали), ее взволнованный шепот проник в мой сон.

— Пойдемте скорей, видать, я его насмерть убила, идите поглядите сами, он не шевелится!

Натянув штаны, папа вышел во двор, сначала все было тихо, а потом молчание ночи нарушил хохот. Ухажер преспокойно спал в нелепой позе, он храпел и даже причмокивал, а вокруг благоухали пары рома.

Ранним утром он выбрался из своего убежища и исчез навсегда, честь пани Лойзки и рыбки на окне остались в сохранности.

О ночном происшествии пан Тврды так ничего и не узнал, его жизнь полностью поглотила страсть к аквариуму. Злые языки уверяли, что он так любит рыб, потому что они, мол, немые. Но вместе с тем соседи жалели пани Лойзку: ей, бедняге, тоже не сладко с этим молчуном, который только и знает пялиться на воду и на дурацкую рыбешку, что даже в пищу не годится, и тратит на нее все свои деньги. Да к тому же по вечерам попусту жжет свет, а за свет тоже надо платить, да еще уткнется в журналы и книги.

— Образования, образования ему не хватает, — вздыхала пани Лойзка, — кабы ему да образование!

Однако со временем рыбки полностью себя окупили, пан Тврды научился выводить ценнейшие породы. С этими рыбьими детишками работы стало выше головы: надо было следить, чтоб они не простыли, чтоб получали нужную пищу и в нужных количествах, чтоб часом не задохнулись, чтоб вода не зацвела, чтоб они не сожрали друг друга. У пани Лойзки в черных, как вороново крыло, волосах стала пробиваться седина. Ее муж чуть не рыдал над каждым рыбьим младенцем. Подозреваю даже, что всех рыбешек он знал в лицо, отличал одну от другой и давал им имена. Продавал он их мало, и лишь в случае необходимости, охотнее же менял на еще более редких.

Пани Лойзка захаживала к нам, когда мы уже переехали в Голешовице, и мы с братишкой всегда радовались ее приходу. Она вела с мамой, если можно так выразиться, дадаистские разговоры, что нам ужасно нравилось.

— Ты ведь Тламишку знаешь? — начинала пани Лойзка.

— Тламишку? Что-то не припомню.

— Господи, да как же так! Как так не припоминаешь-то? Дак они же в том доме жили, если идти от Штрозока, то налево, в сторону. Ее брат еще садовником был.

— Тламиха? Садовник?

— Какой Тламиха, говорю тебе, Земан, она в девках была Земанова.

— А-а, Земанка.

— Ведь я же и говорю, что знаешь.

— Ага, знаю, а что с ней?

— В субботу похоронили.

— Пресвятая дева Мария, да что ты говоришь! Бедная Цилка.

— Какая еще Цилка?

— Да Земанова же.

— А, так ты про Цилку Земанову… С чего бы ей умирать, эта как сыр в масле катается. Я про сноху.

— Чью сноху?

— Да того садовника. У ее мужа табачная лавка, а она гуляет с Бартаком.

— С каким Бартаком?

— С тем, что на железной дороге работает.

— А которая же все-таки умерла?

— Сестра того садовника. Хотя нет, погоди, он ей неродной, она в девках была не Земанова, она была… кажись, она была Фанинка, Фанинка…

— Пехачкова?

— Ага, верно, Пехачкова. Я же говорила, ты ее знаешь.

— Конечно, знаю! Мы же вместе ходили какао пить. У нее мальчишки как наша Ярча.

— Да ну тебя, то Маня. У Фанинки были две девчонки, двойняшки. Ты что, не помнишь, недоношенные, еще ноготков у них не было. Ты разве не видала? В пятнадцатом году она с голоду пухла, вот и не доносила…

— Ах, Лойзка, я тогда еще в Бубенеч не переехала.

— Ага, ага, верно ты говоришь… Хорошо, что у нее детей не было.

— А как сам Тламиха?

— Какой Тламиха? Ты про ее мужа? Так он еще задолго до войны уехал в Америку. Двойняшки у нее от Пулкрабека. Хоть его-то ты знаешь?

— Пулкрабека?

— Ага, того сапожника, который всегда говорил «барышня набойка, господин каблучок»…

Разговор продолжался до бесконечности, и, даже если речь шла о самых печальных вещах, мы так и покатывались со смеху, до того все это казалось нам невозможно смешным.

Пани Лойзка в гости ходила одна.