Наш Современник, 2001 № 08

Из последнего, февральского письма мне от Дмитрия Михайловича: “Что у тебя очень хорошо получается — очерки. Помню твои очерки времен поездки в Сербию. Люди видны. Тебе бы опять вернуться и писать о людях и о семейных взаимоотношениях тоже написать бы связно. Влезть внутрь жизни. Это очень трудно, тем паче, что абсолютная правда жестока всегда. Но тогда это уже будет настоящая литература”.

Дорогой Дмитрий Михайлович, высоко ты оценил мою работу над очерками о людях, теперь я пишу о тебе и не знаю, что бы ты сказал, пpoчтя написанное, но обещанное слово надо держать. Прости, если что не так. Спи спокойно. Ты жил воином России, непримиримым и неистовым. Им и погиб. Ты знаешь, я любила тебя нежно и преданно, как большого доброго друга, и сохраню память о тебе во все дни.

А.Казинцев • Три дня в августе (Наш современник N8 2001)

Александр Казинцев

 

ТРИ ДНЯ В АВГУСТЕ

 

10 лет ГКЧП

Ну вот и стали наши потери юбилеями. То, что еще недавно жгло, нестерпимо болело — как при утрате части тела, части самого себя (государство — т в о е государство — это и есть продолжение тебя), превращается в факт истории. О котором не каждый вспомнит (наверняка в годовщину по телеэкрану забегают деловитые корреспонденты, начнут совать микрофоны цепко отобранным прохожим: “Скажите, что лично для вас означают дни с 19-го по 21 августа, как вы относитесь к ГКЧП?” — и половина станет мямлить: “Не помню, не знаю...”). А кто-то и впрямь не знает — за 10 лет выросло новое поколение, для которого советская история — такая же смутная даль времен, как битвы Петра и воцарение Грозного Иоанна.

А я помню. Так остро, может, еще и потому, что в те дни оказался (вместе с семьей!) на земле, уже рвущейся из Союза, в среде настороженно враждебной, где каждое слово о происходящем в Москве усиливалось стократным эхом. Буквально: когда 21 августа мы бродили по декоративным переулочкам Клайпеды, ожили, взревели, наверное, еще германских времен рупора и железный голос на ломаном русском начал зачитывать текст: сегодня, 21 августа, отдан приказ о выводе войск из Москвы, сегодня, 21 августа... И так без перерыва, наверное, полчаса. Тогда нам — и всем в этом краю — стало ясно: это конец. Не только ГКЧП — конец Союза, прежней жизни. Нашего государства и нашей жизни.

Слишком велик был контраст с происходившим накануне. 20-го, уже и 19 августа неприязненно-равнодушные прибалты вдруг сменили гнев на милость. Бытовые вопросы: как пройти, сколько стоит — заставлявшие русских туристов метаться от одного “не понимаю по-русски” к другому, — неожиданно оказались легко разрешимыми. Число понимающих и даже вполне сносно говорящих по-русски умножилось многократно! И — чудо из чудес! — ответы сопровождались улыбками, дружескими кивками, чуть ли не поклонами.

“Хорошо вам, русским!” — нараспев сказала пожилая цветочница-литовка, высунувшись из своего киоска, когда мы стояли на остановке в ожидании автобуса. В Прибалтике (да, наверное, и в других “национальных” республиках) значение ГКЧП поняли предельно ясно. И сегодня, когда молодые ребята спрашивают меня: что такое ГКЧП, я отвечаю: три дня, когда хорошо было русским.

А вечером 21-го в воздухе сгустилось ожидание русского погрома. Вновь взревели рупора — хриплые довоенные марши. Не разобрать чужеземных слов, только слитный, почти звериный вой летел впереди от столба к столбу с укрепленными на них громкоговорителями. А под ними по мостовой два контрастных ритма шагов: тяжелая хозяйская поступь полицаев, вылезших из трехдневного убежища, молодчиков военизированных отрядов и дробная побежка тех, кому отныне вечно быть гонимыми, “вторым сортом” — “мигрантов-оккупантов”, как клеймила их местная пресса, несчастных русских людей. В конце улицы, где скопилась толпа, уже начинался штурм здания КГБ и других союзных учреждений... До сих пор помню ужас в глазах продавщицы из газетного киоска — русской женщины средних лет (у нее мы накануне покупали литовские газеты) — она не могла бросить киоск и, добежав до дома, просочиться в подъезд, юркнуть в квартиру, прижаться спиной к спасительной двери.