Наш Современник, 2001 № 11

А. Г. Достоевская со свойственной ей непосредственностью, без всякой задней мысли (уязвить главного литературного конкурента своего покойного мужа) в беседе с Л. Н. Толстым воскликнула: “Мой дорогой муж представлял собой идеал человека! Все высшие нравственные и духовные качества, которые украшают человека, проявились в нем в самой высокой степени. Он был добр, великодушен, милосерд, справедлив, бескорыстен, деликатен, сострадателен — как никто!” Интуиция любящей жены подсказала Анне Григорьевне единственно верные слова о Достоевском. Не то даже важно, что она находила его лучше всех — бывает, по смерти мужей вдовы говорят так даже о недобрых супругах, а то, что назвала она его идеалом человека. То же самое она могла бы сказать о нем как о писателе. Все высшие, нравственные и духовные качества, которые украшают человека, проявились в его книгах в самой высшей степени. Невозможно определить, где кончается сам Достоевский и начинаются его книги. Поэтому, когда авторы вступительной статьи к воспоминаниям А. Г. Достоевской С. Белов и В. Туниманов так комментируют ее слова о муже: “Однако [она] иногда все-таки теряет чувство меры — и доходит до экзальтации, моления...”, они навсегда захлопывают для себя дверь в мир Достоевского, как это до них делали и делают десятки исследователей, вооруженных литературными циркулями и угольниками. Духовный мир русского человека немыслим без “моления и экзальтации”, а все попытки найти здесь “чувство меры” безнадежны — это все равно что применить “меру” доброте, великодушию, милосердию, справедливости, бескорыстию, деликатности, состраданию. Доброта, проявленная в меру — доброта ли? Здравый смысл, благоразумие, отменно выказанные в поисках истины, приближают ли нас к ней? Слово-истина, замененное другим, менее “экзальтированным”, отложится ли в нашей генетической памяти? Достоевский, останавливающий разогнавшееся перо из боязни показаться читателю смешным и наивным — Достоевский ли?

По моим наблюдениям (которые я никому не навязываю), степень критических высказываний какого-нибудь писателя в адрес Достоевского возрастает прямо пропорционально разнице между этим писателем и его положительными героями. И напротив, чем дальше писатель продвинулся в поисках идеала, тем художественнее ему кажутся произведения Достоевского. В этом, кстати, отличие Достоевского от других представителей семьи “бессмертных”: Гомер, скажем, “неподвижен” относительно ценителей с идеалами и без оных. Но это едва ли достоинство: поэмы его — окаменевшие шедевры, а книги Достоевского — живые, волшебно изменяющиеся вместе с нашими взглядами на мир. Плохие люди не любят Достоевского. Чем хуже мы сами, тем хуже нам кажутся его книги, и наоборот. Достоевский — точнейший индикатор нашего нравственного состояния. Попеняв на него, как на зеркало, что обнаружим мы?

 

* * *

Несмотря на то, что о романе Достоевского “Бесы”, особенно в годы “перестройки”, исписаны целые тома, он остается, на мой взгляд, самым недооцененным его произведением. И брань, и восторги в адрес “Бесов” имели одну основу: кому-то не нравилось, что заговорщики из “Бесов” походили на Ленина и его соратников, а другим, напротив, нравилось. Одни были склонны считать роман грубым и тенденциозным памфлетом, а другие — остроумным и блестящим. Между тем при внимательном непредвзятом взгляде мы не найдем в “Бесах” ничего памфлетного и публицистического, а сатиры и политики в нем не больше, чем в других романах Достоевского. Ни один из персонажей, кроме Петра Верховенского и капитана Лебядкина, не выкрашен исключительно в злодейские или иронические тона. (Сравните с лесковским “На ножах”, который обычно называют в одном ряду с “Бесами”.) Тот самый изувер Шигалев, имя коего стало нарицательным, если помните, твердо отказался участвовать в убийстве Шатова, хотя подобная расправа нимало не противоречила его футурологической доктрине. Виргинский, хозяин дома, где собирались “наши”, всячески старался отговорить Петра Верховенского от его страшной затеи. Супруга его, “эмансипэ” и сквернословка — хорошая, неравнодушная к своим обязанностям акушерка, не берущая с Шатова денег. Прапорщик Эркель, безоглядно преданный Верховенскому человек, идущий на убийство не задумываясь, — нежный любящий сын и романтик. Любимый персонаж французских экзистенциалистов инженер Кириллов, считающий, что самоубийство превратит человека в Бога, — радушный и приятный хозяин и вообще, судя по повадкам, джентльмен. Вусмерть высмеянный в первой половине романа Степан Трофимович Верховенский каким-то непостижимым образом сохраняет свое достоинство, а к концу даже обретает черты какого-то трагического величия. Нет, здесь не пахнет ни Гоголем, ни Лесковым, ни Салтыковым-Щедриным — все персонажи изображены хотя и броско, в манере, названной потом экспрессионистской, но с не присущей сатире или памфлету психологической глубиной.