Наш Современник, 2008 № 10

Разглядывая этот людской поток, я невольно чувствовал себя бездельником, смывшимся в деревню на "свежее молоко с земляникой, просольные огурчики и яйки", — так представляют жизнь на земле московские культурники. Вот они-то, праведники, воистину бились за святое дело, они жизнь свою собирались положить на алтарь Отечества и потому искоса могли поглядывать на меня: действительно, ну что дельное мог предложить я, Владимир Личутин, в глуши рязанских лесов кропающий уже второй десяток лет роман "Раскол". Братцы мои, ну кому нужен нынче семнадцатый век, староверцы, Никон, Аввакум, смятение русских умов, когда более страшное и тяжкое творится на дворе; достаточно выйти из своей подворотни до первого "комка", где пошлость и разврат показывают себя в полном бесстыдстве, — и увидишь новую революцию без художественного обрамления… Тогда в "горячие головы", ошалелые от дурмана и угара, трудно было вбить мысль очевидную, что ныне, в девяносто третьем, лишь продолжается тысячелетний поход против русского народа, а науку побеждать можно найти в уроках отечественной истории, вроде бы ушедшей уже далеко вперёд, и в том же рас-

коле. Староверчество как апофеоз духа, как вершина жертвенности… Смерть в монастырской темничке иль на добровольном костре лишь за одну букву "аз", за святую идею. Вот кому можно подражать. Найдись лишь тысяча подобных людей — и новопередельцы будут стерты из жизни, как дурно пахнущее пятно. Но этой тысячи и не было… Они созревали, прорастали где-то в глубинах России, пока неизвестные народу новые мученики…

"Вот скоро закроют газету, и я тоже уеду в деревню, буду рыть землю, садить огурцы, вечерами смотреть на закат. Это же великое, дарованное Богом счастие быть наедине с природой! — тёмные глаза Проханова налились влагою, какое-то умиление сошло на лицо. Он пристально посмотрел на меня и вдруг сказал мечтательным голосом: — Слушай, Володя, а не завести ли тебе свинью? Это же здорово, иметь свою свиньюшку, слушать, как хрюкает она! Ну и харч в зиму. А мы тут будем сражаться". Я не успел объясниться о финансах, как он тут же прочитал мои мысли и сказал: "А денег я тебе дам. На поросёнка и на корм. Но с тебя свинская ляжка".

И словно бы у него и деньги были заготовлены для меня заранее, достал из портмоне сорок тысяч…

* * *

Увы… Писатели относятся к той категории людей, которые многое знают поверхностно, многое помнят мистически, иногда предвидят сердечным оком, но мало кто из них умеет хоть что-то делать руками. (Редким умельцем-"ремествен-ником", художным человеком, отмеченным перстом Божиим, был Дмитрий Михайлович Балашов. Хотя вышел не с земли, а из артистической семьи, из-за театрального занавеса. Но это лишь исключение из правила.) …Даже если ты родился в деревне и "пропах навозом", спал на сеновале иль на полатях, укрывшись шубняком, а за печкою визжал поросёнок, иль мыкал телёнок, иль терлась боком о припечек козичка, оставляя пух, и корова шумно отпыхивалась, надувшись пойла, не где-то за тридевять земель, но за избяной стеною в хлевушке, и пил ты парное молоко с пенкою, а на зорях, пока земля умыта росами, шел вслед за отцом с косою, ловко укладывая к ногам волглую траву, а после ворошил подсохшую, сгребал в копны, навивал сено на вилы и метал в стога. И лошадь была тебе в подручницах, ты мог запрячь ее в сани-розвальни и зимою без опаски поехать в лес по дрова, иль верхи охлупью удариться на водопой с таким неистовым восторгом, будто за плечами опушаются крылья… То есть всякое крестьянское дело не выпадало у тебя из рук, с молоком матери ты впитал деревенскую работу, и, казалось бы, она должна была остаться в твоей памяти, в твоих жилах и телесных волотях до смертного часа… Но, увы, детский, не заматеревший с годами опыт скоро забывается, меркнет, теряет плоть, если ты однажды перекочуешь в городские вавилоны. Город крепко высушивает человека до самой сердцевины, выпивает всё прежде нажитое, как бы ревнуя к прошлому, — так летний жаркий воздух вывяливает речного лещишку до хребтинки, выпивает все внутренние соки. Лишь будет постоянно мниться, как в сладком сне, что всё в тебе укупорено на вечное сохранение, как в кладовке; стоит лишь напрячь усилие -и юношеское знание крестьянской жизни тут же обретёт реальность, и твои руки легко почуют прежнее занятие, но это лишь кажется тебе, лишь чудится, и ты станешь невольно тыкаться лбом, как слепой, заблудившийся в трёх соснах… Значит, мир деревенский и мир городской если и сопрягаются, то по касательной, это как бы параллельные струи воды в речном бучиле: одна жизнь в природе на матери — сырой земле, другая — в зазеркалье города.