Наша Рыбка

После химиотерапии Ясну отпустили домой. Через какое-то время ей стало чуть лучше. Она радовалась, что не выпали волосы, я же счастливо наблюдал, как она бродит по квартире и улыбается. Одним таким вечером, когда Воронцов после работы поехал к себе, а не к нам, от просмотра очередного фильма нас отвлек мой завибрировавший телефон. На экране высветился прямоугольник, изображавший лицо Пети с зеленоватым отливом и разбитый на пиксели невнятный интерьер. Наверное, он был уже дома.

– Ну? – спросил я, нетерпеливо ерзая на стуле. – Как дела?

– Петя, не делай такое лицо, я сразу представляю что-то ужасное! – строго проговорила Ясна.

Он молча поднял к камере вытянутый листок бумаги, повертел его в пальцах, чтобы настроить резкость, но если на нем и было что-то изображено, что «Скайп» отказывался передавать, – я видел лишь какие-то размазанные серые полоски.

– Что это? – настороженно спросила Ясна.

– А что, не видите? – Он сам нагнулся к камере, будто проверяя, не дурим ли мы его. Его голос звучал отчужденно.

– Нет, серьезно.

– Повестка.

– Э-э… Повестка куда? – наивно спросила Рыбка, не зная, конечно, что у меня на затылке волосы встали дыбом.

Как мы могли об этом забыть? Не думать о том, что это возможно? Убеждали Воронцова не отчаиваться и поступить летом в другой университет: втроем мы шерстили списки московских вузов, справлялись о вступительных и размышляли, стоит ли Пете сменить профессию. Думали, как устроить его на работу, как подкинуть идей, как подбодрить. Но как отмазать от армии, даже в голову никому не пришло! Не вспомнили про это ни друзья, ни родители. Сейчас это все показалось чудовищной тупостью.

Ветер, влетевший в окно, подул на мой карточный домик, но я почему-то надеялся, что возможно будет отделаться лишь одной упавшей картой. И до последнего не верил, что обычно рушится всё сооружение целиком. Давай же, ветер! Выбивай теперь у меня из-под ног последние опоры – уже по-настоящему зыбкие.

– Ты… что… Тебе теперь в армию?

– Ну, военник-то мне никто не купит. Подумаю, как можно сбежать… Но…

– Какие же мы все идиоты! – протянула Ясна.

Бродить по закоулкам памяти становится все тяжелее. Лабиринты все чаще заводят в беспросветные тупики. Вот, казалось, я иду, иду по правильным следам! Гулко звучат мои шаги, а рядом знакомый смех, но, повернувшись, я вижу лишь промельк волос с медным отливом и в ту же секунду Петино лицо. Где мы? Сколько нас? Что за день? Событие? Почему все так смазано, словно снято с чересчур длинной выдержкой? Почему так выгибается, а после застывает от боли ее маленькое тело? Почему это не прошло? Почему не помогла химия? И почему Петя отказался от денег, которые его бабушка хотела занять у какой-то подруги? Сама она тоже слегла в больницу, кажется, с гипертоническим кризом. Но деньги… большие, слишком большие для него… они помогли бы откупиться.

Лишь иногда я неожиданно натыкаюсь на двери, но и за ними все покрыто пылью, погребено под вековой паутиной, все померкло, разрушилось… Всплывшее ярким пятном воспоминание гаснет тут же. По кускам – из осколков и обрывков – я собираю больничную палату, в те дни ставшую мне вторым домом: сюда я возвращался после университета, здесь готовился к семинарам и неожиданно засыпал прямо на стуле, сжимая хрупкую, как елочная игрушка, как тонкая ручка фарфоровой чашки, девичью кисть. Меня уже знали все местные врачи и медсестры. Интересовались успехами в учебе, спрашивали, что я постоянно фотографирую во дворе, и ободряюще улыбались, подключая проводок новой капельницы, – мол, верь, дружище, это все, что тебе остается.

Улыбались и Воронцову, навещавшему нас по выходным, а иногда и вечером в будни. Думали, наверное, что Яснин брат…

А потом Воронцов уехал. Нет, ушел в армию – так же говорится. Попросил меня выйти из палаты и долго разговаривал с Рыбкой наедине. Терпеливо молчал, когда она, борясь с дремотой, что-то медленно шептала в ответ, целовал ей руки и впалые, залитые слезами щеки – я все это видел через небольшое окошко в стене. Покинув наконец палату, мне он бросил только «Обещай, что дождешься!», сам рассмеялся над неудачной шуткой и, вытерев рукавом покрасневший нос, резко зашагал по коридору моей ненадежной памяти куда-то в зыбкую, лохматую темноту.

Прошел еще месяц. Весна обливала солнцем улицы. Она казалась нелепой, несвоевременной. Издевательской. Она стояла прямо в палате, проникнув ночью через окно. Ее дух цветисто висел над кроватью, где, свернувшись калачиком от боли, тяжело дремал звонкий призрак осени, сохранивший после единственной химиотерапии густую гриву цвета облетевших листьев.

Вечером из больничного парка доносилось пение птиц. Однажды оно разбудило Ясну, она тревожно приподнялась и спросила: «Где мы?». В последние дни она часто просыпалась вот так внезапно и что-то шептала в полубреду. Теперь же ее голос прозвучал отчетливо.

– Как птицы кричат, слышишь? Мамочки, как красиво! – Глаза ее жарко блестели, она облизнула потрескавшиеся губы. – Ты знаешь, что это за птицы?