Наше счастливое время

– Надо же, посмотришь на это и задумаешься: а вправду ли Бог существует? Почему хорошие люди болеют, попадают в беду… И лишь плохие в этом мире живут себе припеваючи… Даже закрадывается мысль, что религия – как старая обглоданная кость, один обман.

Старуха высказала наболевшее, однако, заметив, что тетя Моника изменилась в лице, сразу переменила тему. И в этом поступке снова почувствовалась униженность, характерная для тех, кто всю жизнь оглядывается на других, и повышенная восприимчивость к настроению собеседника, как у слуг, которые мгновенно реагируют на любой жест господина.

– Моя несчастная добрая девочка, оставшаяся вдовой в двадцать три года, до самого последнего дня не гнушалась никакой черной работы – чего только не делала своими натруженными разбитыми руками, чтобы прокормить детей и меня старую… Спала не больше трех часов в сутки… Разве что на панели не была… Так почему же он ее такую многострадальную убил?.. Хочу знать, почему Он позволил ей погибнуть от рук негодяя? Я этого Чона Юнсу – изверга, чье имя я не забыла, – хочу выпотрошить своими руками, чтобы ему было во сто крат больнее, ужаснее и страшнее, чем вытерпела моя девочка… Знаете, сестра, мне кажется, только после того как я сама с ним разделаюсь (даже если я окажусь в аду), смогу протянуть ноги и спокойно уснуть. Вот и хочу выпытать у Девы Марии, можно мне сделать это или нет… И если у Бога есть совесть, то он, конечно же, позволит ей ответить. Только если у Него есть совесть…

В постепенно повышавшемся голосе старухи чувствовалось возбуждение, она стала сотрясать воздух намозоленной, похожей на потемневшие от времени грабли рукой, держа сигарету. Приниженность, с которой она вела себя все это время, вдруг совсем пропала, вместо этого она превратилась в неустрашимого разъяренного зверя. Тетя Моника сникла.

Я не испытывала к тете сочувствия даже когда она уговаривала этого Чона Юнсу, чуть не плача, словно оправдываясь перед ним. Сейчас же я не могла смотреть на нее без сострадания. В прошлый раз она просила у него прощения как представитель лицемерной буржуазии, сегодня предстала в роли защитника убийцы, а сейчас была словно посланником несправедливого и жестокого Бога – опустила низко голову и лишь кивала. Если бы она не слишком возилась и сидела бы на месте, то, как говорила мать, могла бы возглавить монастырь и молиться в монастырском саду под изящные и возвышенные церковные песнопения, или же могла заведовать католической больницей, но она в этом сгустке горя!.. Вот надо ей это в ее-то годы?! Хотелось бы мне спросить Деву Марию…

– Вы, сестра, звонили несколько раз, и именно поэтому я не хотела с вами встречаться… После ваших звонков уснуть не могла. Я не переставала думать об этом. Полиция просила опознание сделать, подтвердить, что это моя дочь, а на том теле живого места не было, все ножом исколото… Постоянно вижу это перед глазами… Как же ей больно было, как страшно, как обидно… Только стоит подумать, и сердце разрывается, захлестывают злость и досада.

Старуха торопливо смахнула докучливые слезы, которых уже столько пролилось, что не должно было бы остаться, но они все не останавливались.

– И она, и я, и внуки… В чем мы провинились в прошлой жизни, что Бог нас так наказывает? Даже и подумать не могли. Она пошла работать в ту квартиру в четвертый раз. До этого работала в богатом доме, а они, черт подери, возьми да разорись, даже не заплатили ей. Когда осталась без денег, пришлось устроиться клейщицей обоев на стройку – там-то она спину и надорвала… Несколько месяцев вообще не работала. И вот ее познакомили с этой вдовой. Как же она радовалась… Хоть и характер у той дамочки был стервозный, все же лучше, чем на стройке. В ночь перед этим несчастьем у нее сильно болела спина, всю ночь она не могла уснуть, и я говорила ей: «Не ходи», – а она все равно из-за своего чувства ответственности пошла кое-как. И зачем, спрашивается… Чтобы так все закончилось… Если бы она хоть чуть-чуть подумала про себя, а не про свои обязанности, то вот так нелепо не…

Старуха опять заплакала. Она торопливо вытерла слезы пожелтевшим от никотина пальцем.

– Как дети? Подрастают? – спросила тетя после недолгого молчания, чтобы хоть как-то успокоить старуху.

Та тяжко вздохнула и аккуратно затушила папиросу в латунную пепельницу. И, продолжая плакать, аккуратно поставила окурок на край пепельницы. Видимо, она собиралась докурить этот бычок через некоторое время.

– Младший сын… На учебу все силы бросил.

Позавтракал – и в библиотеку.

– А старшей уже около двадцати? Дочка же?

Ее губы задрожали перед тем, как она заговорила.

– После того как с матерью такое случилось, она ушла из дома. Посылает раз в месяц деньги. Я даже не стала спрашивать, чем она зарабатывает на жизнь. Спрашивай – не спрашивай, что с меня проку? Она как раз хорошо училась… А после смерти матери бросила школу. Думаю, работает в каком-нибудь питейном заведении.

У тети Моники вырвался вздох. Старуха снова прикурила бережно оставленный окурок и продолжила:

– Сестра! У меня есть к вам одна просьба.