Нашествие

— Михайла, что там?

— Наши.

— Наши? — Госпожа Вельде вытянула шею.

Солдаты шли строем. Колыхались султаны офицеров. Вдали, как мокрое, висело знамя. Михайла покрикивал на конягу, больше чтобы дать знать о себе. Солдаты стали коситься. Лица запылённые. Ошеломлённые. Отупевшие. Никто даже не огрызнулся. Стали молча поджимать строй к обочине. Михайла тоже принял в сторону. Колёса съехали на траву. Карета накренилась, барышни внутри взвизгнули, хватаясь за что придётся. Коняга вытянул от усилий шею, заскрёб копытами. Солдаты подбежали. Схватились сзади. Подтянули. Вытолкнули. И всё даже не крякнув.

Катя и Лиза высунулись. Замахали платочками:

— Ура! Спасибо!

В ответ ни единого звука. Ни улыбки. Отводили лица.

Всем троим стало не по себе.

— Куда идёте, ребята? — попыталась госпожа Вельде. Но голос выдал испуг.

Никто не ответил.

— Что такое? — крутила она головой.

Все отворачивались. Вдруг строй стал сбиваться. Солдаты сторонились, давая дорогу всаднику. Против движения скакал офицер.

Мать и дочери переглянулись. Всадник поравнялся с ними. Наклонился из седла. Прикоснулся двумя пальцами к краю шляпы:

— Сударыня. Сударыни. Прошу. Проезжайте вперёд.

— Господин… Облаков… Господин генерал, — засуетилась госпожа Вельде.

Но и он отвёл глаза. Госпожа Вельде сложила два и два. Ужас схватил её за желудок:

— Вы что — отступаете?! Боже мой…

Михайла не ждал второго приглашения. Хлопнул конька, пустил проворной рысцой. Генерал Облаков остался позади.

Карета катила мимо идущего строя. Солдаты бросали взгляды исподтишка. Отводили пристыженно глаза. Как бы говоря: «Мы не виноваты».

Госпожа Вельде упала обратно на сиденье, подняла окно. Опустила штору.

— Отступают, — повторила в шоке. Оправила платье. Оправила шаль. Шляпку. Как бы собралась с духом. Заговорила бодро:

— Ну ничего. Худшее позади. Мы едем в Москву! В Москве мы будем в безопасности.

На сходке мнения разделились. Одна половина бурминовских вольных была за то, чтобы собрать пожитки, погрузиться и бежать от французов. Другая — чтобы встретить хлебом-солью. Два обстоятельства накаляли страсти. Одним был горьковатый запах, который где-то был слабее, где-то сильнее, но проникал всюду, ибо горело везде: в Смоленске, в имениях. И этот запах внушал тёмный древний ужас всем живым существам: беги!

Другим обстоятельством были свойственники и родня, бежавшие из соседних имений и принёсшие с собой столь причудливые сведения, что они точно так же мешали бурминовским крестьянам ясно думать, как и запах дыма.

— А не брешешь ли ты, милый человек?

Милый человек, крепостной Несвицких, с готовностью сунул руку за пазуху, вынул и показал ассигнацию.

— Сам от хранцуза получил.

Шеи вытянулись.

— Что ж, прям так и раздают?

— Не за так. За постой, за сено для лошадей, за прокорм.

Все загудели. Одни — недоверчиво, другие — одобрительно.

— Тя послушать, так добрые люди, хранцузы-то, — задиристо выкрикнул кто-то с задов. — Что ж ты тогда от них убёг?

Все всколыхнулись. Но тут поднялся староста.

— Тихо, ребята, — заговорил не спеша и негромко. — Послушал я всех, никого не перебил. Вот что из рассказов ваших вижу. Хранцузы здесь сидеть не станут, они дальше идут. Так что думать о них неча. Пусть идут своей дорогой, а найдут они там погибель или победу, это в руках Божьих, нашего батюшки царя и святого русского воинства.

Некоторые голоса одобрительно загудели. Но не все.

— Куда больше беспокойства от своих мужичков. Несвицких пожгли. Ивиных пожгли. Мочаловку пожгли. Всё растащили, всё разорили. Барское потаскали, затем своих же обижать начали. Много злодейств натворили и натворят. А когда угомонятся — только Богу известно. Не мне вам говорить, сами знаете, как оно бывает: уж коль мужик загулял, то очнётся мордой в канаве.

Староста убедился, что речь его погрузила толпу в глубокое внимательное молчание. Ему показалось, он услышал, как над головами потрескивают искры тревоги. Кивнул и степенно закончил:

— Вот каких гостей дорогих нам ждать следует.

И сложил руки на палке, конец которой был зажат между лаптями. Из уважения к собственному авторитету староста сидел. Все остальные стояли.

— Больно много сбесилось-то, — заговорил один, — знай пальцы загибай: Мочаловка, Ивиновка… Куда ж нам против такой силы, если лиходеи к нам сунутся?

По толпе прошла волна. Староста кивнул:

— Умно замечено.

Бабы стали ахать, заговорили громче, подбивая мужиков.

— Так мож… Это… — выкрикнула одна, — чем лбом с ними биться, пойти да поклониться? Жгут-то бар. Ну и пусть нашего жгут, нам какое дело, не барские мы уже.

— Дура, што ль? — заткнула другая. — Ушами слушаешь или жопой? Те сказали: бар-то жгут, а потом на простой народ бросаются.

Загалдели мужики:

— Дело говорит!

— Пожжём сами барина да примкнём к остальным. Жгут тех, кто супротив. А мы заодно!

— С кем ты заодно? С разбойниками? На каторгу захотел?

— Бонапартий идет! Не будет никакой каторги! Он волю всем крестьянам даёт!

— Ага, только кого хранцузы помают на краже, стреляють на месте. Спроси шурина своего, который ассигнацией тут махал.