Нашествие

Иван глотал куски, помогая челюстями и подрагивая головой, чтобы кусок спускался в горло.

Бурмин с растерянной тоской смотрел на него.

Руки сжали ружьё. Вскинули. Взяли на прицел. Надо было решиться. Хотел бы сам Иван, прежний Иван, такой не-жизни? Или лучше такая, чем никакой? Может, именно сейчас это существо, которому больше неведомы мысли, чувства, тревоги, — счастливо? Или милосерднее было бы кончить всё разом? Надежды, что в этой тьме снова забрезжит Иван, человек, не было, но признать это было тоже невозможно, душу глодало: а вдруг?.. Ну а вдруг? А что если со временем Иван всплывёт из тьмы на поверхность, как всплывают утопленники — спустя недели, спустя месяцы?

Он читал все книги, которые сумел отыскать, но вымысел и легенды были перепутаны там так причудливо, что не могли служить опорой, когда выбор был между смертью и жизнью. Жизнью вот этого существа.

Оно подняло голову. Из влажной пасти свисал кусок. Оно смотрело ему в глаза. Бурмин на миг задержал руки на ружье и закинул ремень на плечо. Проверил, крепок ли конец цепи, захлёстнутый вокруг дерева, и снова вскочил в седло.

Оставалось ещё одно место, где мог сейчас быть Алёша. Есть инстинкт, который необорим. Это инстинкт семьи, родного дома. Бурмин решил проверить имение Ивиных.

Всю дорогу Мари казалось, за ней кто-то следует. Но не позади, а рядом, поглядывая на дорогу из леса. Штора постукивала об окно. Мари боялась выглянуть. Но сидеть и прислушиваться к тошнотворному ощущению было ещё мучительней. Собралась с духом. Посмотрела. Рядом волнисто бежала тень от экипажа: синяя по зелёной траве. Мелькали назад деревья.

— Никифор, за нами никак едет кто-то, — спросила раз кучера.

Тот обернулся всем телом с козлов, зыркнул на клубы пыли позади. На неё.

— Никак нет, ваше сиятельство.

Ей показалось, что во взгляде, который он бросил на неё, мелькнуло «нервическая», больше Мари ни спрашивать, ни выглядывать в окно не осмелилась. Сидела, покачиваясь в такт ходу, и в такт ходу ходила в душе её, как в раскачивающемся стакане, тёмная муть.

Едва получив комнату на станции, где решено было переночевать, чтобы собственные лошади отдохнули, Мари быстро вильнула в сторону, чтобы её нельзя было увидеть через окно. Тихо подошла к занавеске. Осторожно выглянула.

Окно выходило во двор, при свете дня можно было увидеть и дорогу. Но сейчас всё было чернильно-синим: такой темноты не бывает в Петербурге.

От скрипа двери позади Мари вздрогнула всем телом.

— Прикажете подать чай, сударыня? — Жена станционного смотрителя с любопытством ждала, что генеральша повернется. Зад платья она уже рассмотрела, хотела увидеть перед и вырез: богатые путешественницы заменяли смотрителевой жене журнал мод.

Но генеральша не оборотилась.

— Да, благодарю.

— Прикажете подать к чаю закуски? Есть бублики, варенья, простоквашу утром только доставили…

— Нет, благодарю.

Мари прижалась лбом к раме. Отразилась в стекле белёсым истуканом. Видела за своим плечом бледный шар света от свечи, которую смотрителева жена поставила на комод, подивившись, что барыня путешествует без прислуги. Без женской прислуги: горничной или компаньонки. Кучер, конечно, не в счёт.

Мари вглядывалась в темноту. Глаза обвыклись, различили тёмную синеву неба, чёрные облака деревьев, лунный блеск листьев. Никого.

А кого она думала увидеть?.. Нет, в самом деле?

Мари знала, что родители с Оленькой, дворней и всеми подводами двинулись в Москву, где у Ивиных был дом на Арбате. Мари не желала допустить даже возможности с ними встретиться. Сейчас она, в лёгкой карете и почти без багажа, была далеко впереди смоленских беженцев. Но в пути может задержать всякое: треснувшая ось, сломанное колесо. Мари распорядилась кучеру, что от Вязьмы они повернут на Тверь, оставив Москву в стороне. Она рассчитывала скоро быть в Петербурге, но по мере пути решимость её растрясло на летних колдобинах. Хотелось скорее увидеть детей — ощутить прежнюю ясность: вот они, вот я, их мать, я живу для них. И в то же время хотелось оттянуть этот миг. Мари чувствовала, что в ясности семейной роли, которая её всегда утешала, было что-то насильственное, навязанное. Ей же хотелось спокойно дождаться, когда ил во взбаламученной недавними событиями душе осядет сам. Спокойно осмотреть новый рисунок дна. Понять, что с ней произошло и что она теперь чувствует, думает, желает. А дети… «Что я за дурная мать. — Мысль эта мучила и жгла её стыдом. — Разве хорошая мать поставит свои интересы выше интересов детей? Я похожа на свою мать», — ужаснулась Мари, и это открытие заставило её содрогнуться от омерзения к себе.

Мари шагнула к окну, чтобы задёрнуть занавеску, и замерла. На стекле она увидела облачко — след дыхания, которое легло снаружи.

Глаза Мари округлились от ужаса, вдоль позвоночника ударило холодом. Но в тот же миг облачко растаяло. За окном была темнота. Никого. Мари вглядывалась, оцепенев: могло ей померещиться?

Отпрянула быстрее, чем поняла, что услышала движение позади.