Нашествие

Помолчала. Отлепилась от дерева, обернулась к лесу:

— Стерпи. Куда нам деваться. Стерпи, милый. И я стерплю.

Постояла. Послушала шорохи и тени.

— Ну вот. И я успокоилась. Стерпим. У одних любовь такая, а у нас она теперь другая. Вот и весь сказ. Да?

По ветвям пробежал ветерок. Ветерок? Тихо.

Пошла осторожно. Пошли следом и шаги. Остановилась — и они тоже. Истому как рукой сняло. Груше стало страшно.

— Ванька, ты, что ль, там? — Голос задрожал.

Сглотнула. Если медведь или волк, главное, не бежать.

Упасть и притвориться дохлой.

Говорят, помогает.

Дыхание само рвалось.

— Ванька, выдь, покажись. Прекрати пужать.

Хотя уже поняла: Ванька, её Ванька, не стал бы так. Молчание в темноте было чужим. Шорох шагов — недобрым. Теперь лес казался ей чёрной пастью. А если есть пасть, есть и глаза.

Задрала рубаху, показала на все стороны — не зная кому, не задумываясь, понимает ли оно человечью речь:

— Глянь… глянь… Хворая. Сожрёшь — перекинется. Всего обнесёт. Подохнешь.

Темнота молчала. Шорох стал приближаться — равнодушно, деловито. Как подходишь к еде, уже выставленной на стол. Груша сделала шаг назад, запричитала:

— Я к детям иду своим… Трое у меня. Одна я у них.

Будто оно могло понять, а поняв — пожалеть.

Груша попятилась. От треска под ногой вздрогнула всем телом. Сердце резало в груди. Собственное дыхание оглушало. Звуки, тени, шорохи, лунные блики сливались в тошную подвижную массу. Голову вело. Вон там, в кустах, шебаршнуло? Или показалось? Ахнула, затрещала в ветвях какая-то птица. Чёрный ужас пронзил нутро. Груша ринулась прочь, отталкивая от лица ветки, вся одно колотящееся сердце.

Глава 2

Утро обещало жаркий день. Уже сейчас крыльцо нагрелось солнцем, а пыль на заднем дворе стала сухой: куры барахтались в ней, топорщили перья. Василий с наслаждением чувствовал, как солнце греет его спину.

Ждать было приятно.

Дверь позади открылась. Василий посмотрел из-под руки козырьком.

— Здорово, Анфиса Пална.

Застучали деловитые шаги. В руках горничная держала ночной барынин горшок — следовало вынести в отхожее, выплеснуть. Она была недовольна, что мужик застал её, аристократию дворовых людей, за этим занятием.

— А я вот барыню дожидаюсь.

Горничная не ответила на приветствие. Заговорила сердито.

— Ну ты даёшь, Василий. Совсем из ума выжил? Ты что барыне вчера подсунул?

— Дак же… — поплёлся следом мужик. Горничная была городская, столичная, он робел перед ней. — Я ж…

— «Дак же»! А я, дура, тебе поверила — не проверила, что там в ящике. Вот спасибо — услужил ты мне за доверие. Её сиятельство чуть не искусали всю. Осы твои.

Василий сник, заморгал.

— Дык я ж всех обкурил…

— Обкурил он. Роем! Взвились!

Это была неправда. Но дело ведь не в правде.

Мужик был растерян.

«Пусть знает своё место», — удовлетворённо подумала горничная. Власть, пусть и маленькая, сиюминутная, приятно скрасила её смердящее занятие. Анфиса задержала дыхание. Сдвинула тяжёлую деревянную крышку отхожего места. Довершила моральный разгром:

— Очень барыня была сердита на твою шутку. Не вздумай опять подлезть.

И выплеснула из горшка содержимое. Немного попало на руки. Всё из-за проклятого мужика — вот пристал: гнездо да гнездо.

Разозлённая Анфиса вернулась в барынины комнаты. Задвинула горшок под кровать. На кресле лежала шаль генеральши. Анфиса подошла к ней, взяла за край с индийскими «огурцами». Шаль была тысячная. Представить себе такие деньги было трудно и сами по себе, а тем паче — плаченные за шаль. Полюбовалась материей. Пошевелила под ней пальцами, глядя, как ткань играет. А потом с наслаждением вытерла ею после отхожего места руки.

Сидели, развалясь, в креслах. В комнате у Савельева было накурено. На стене висели скрещённые сабли. Обсуждали планы.

— Медведя сперва купить надо. Медведь денег стоит. — Савельев пропустил дым сквозь усы.

— А Митька на что? — удивился Мишель с простодушием человека, который привык всё покупать в долг и долги никогда не платить (исключая, разумеется, долги чести: карточные). — У Митьки папаша богатенький.

— Ха, потому и богатенький. Денежки свои считать умеет.

— Жить он не умеет. Вот что.

— Не даст.

— А я говорю: даст. И ещё за нами бежать будет и умолять, чтобы взяли.

— Это почему это?

— Потому что. — Мишель постучал себя пальцем по лбу. — Рыло калашное. А сынка своего хочет пропихнуть повыше. Где повыше, там жить надо умеючи. Это, знаешь ли, совсем других денег стоит.

Савельев, которому мать в последний раз прислала деньги, твёрдо указав, что этот раз — последний, вздохнул.

— Вот увидишь, я прав, — усмехнулся Мишель.

— Да я не спорю… не спорю, — пробурчал Савельев.

Но Мишель ошибся.

— Не могу, господа, — замямлил Митя Шишкин. — Рад бы с вами. Ей-богу. Но не могу.

— Как это? — от удивления Мишель опешил. Заметил мелькнувшую под усами улыбку Савельева («а я что говорил?»), это разозлило его.

— С каких пор ты стал таким занудой?

— Обещался уже господину Бурмину.

В глазах Мишеля блеснуло веселье. Оно не обещало ничего хорошего.

— Господину Бурмину? — самым весёлым тоном уточнил он.

Но Шишкин не расслышал угрозы:

— Я предложил ему показать книги из дедовой библиотеки.