Нашествие

— А условия у меня такие. Выкупи меня со всем моим семейством у графа Ивина и напиши нам вольную.

Умолк. Спокойно поглядел на Шишкина. На столе между ними лежало осиное гнездо. Пустое. Шишкин провёл пальцем по его боку. Он был сероватым, шершавым. Грубая работа. Ну да что возьмёшь с бессмысленных тварей.

— И это все твои условия?

— Покамест.

«Тёртый калач, — подумал Шишкин, — с таким надо ухо востро. Такой в тулупчике рваном жмётся, а потом глядишь — свой каменный дом в Москве, да не один. Видал я таких».

— А что ж граф Ивин — вольную тебе не даёт?

Василий презрительно усмехнулся:

— А то ты графа Ивина не видал.

— Видал, — не стал финтить Шишкин. — Во, граф твой. — И понимающе постучал согнутым пальцем сначала себя по темени, потом по столу.

Но Василий не улыбнулся:

— Ну так что ж? Вольную нам дашь?

Шишкин взял в кулак подбородок. Сделал вид, что задумался. Требования Василия были скромны, но Шишкин заметил подвох. Вольную такому дашь — так он ею тут же и воспользуется: к конкурентам сбежит. Или своё дело откроет. Конкурент Шишкину был ни к чему.

— Нуте-с, Василий. Врать не буду. Хорошая затея. Интересная мне затея.

Шишкин отщипнул от гнезда полоску. Покатал между пальцами. Сухая, шершавая. Несомненно, бумага. Надо было только обхитрить этого мужика, как-то привязать к себе и предприятию. Чтоб не выкрутился, не убёг. Не подложил свинью.

— По рукам, — сказал Шишкин. — И выкуплю, и вольную дам, и больше: товарищем тебя на паях сделаю. С тебя — работа, с меня — деньги. Доход поровну.

Василий вскинул глаза:

— Товарищем? Что это добренький ты такой?

«Заметил подвох. С этим паскудой ухо надо востро», — подумал Шишкин. Но лицо и голос его окрасились воодушевлением:

— Не добренький. А в том дело, что отец мой сам себя с семейством у барина выкупил. И не за сто рублей. За сто шестьдесят тысяч. А я — вот сейчас где. — Он обвёл рукой богато обставленную залу. — В доме барина живу. А где сам барин сейчас? Где отпрыски его? По миру пошли. И сто шестьдесят тысяч им не впрок. Так-то, Василий. Потому что время наступает такое. Им — вниз, нам — вверх.

«Ну звонит, каналья, — подумал Василий. — Такой облапошит — и не заметишь». Но, как Шишкин, скроил при этом самую порядочную мину.

Ударили по рукам — над серым шершавым осиным гнездом.

Облобызались троекратно.

Лакей вывел Василия чёрным кухонным ходом. Демократические принципы Шишкина не были безграничными.

— Михал Карлыча мне, — распорядился.

Когда немец-эконом явился, Шишкин уже посыпал песком заполненный чек. Стряхнул песок. Сдул пылинки. Подал.

— Отправь в Петербург первой же почтой. Пусть Еремеев сразу отправляется в Лондон и начинает комиссию. Пока Бонапарте опять не потребовал море перекрыть. С этой блокадой деловым людям житья нет.

Немец увидел цифру. На кирпичном фельдфебельском лице проступило волнение. Шишкин дорожил его осмотрительным мнением:

— Чего?

Немец поднял брови:

— Двести тысяч рублей — на фантазии раба?

Шишкин хлопнул его по плечу:

— Но-но. Мы все рабы, Михал Карлыч. Божьи.

Немец сжал губы. Дал понять, что сказал бы, но воздержится. Шишкин начал терять терпение:

— Ну, говори! Что?

— Господин Шишкин, спросите собственный здравый смысл: не идёт ли в данном деле ваша горячая предубеждённость против аристократов впереди холодного коммерческого расчёта?

Шишкин подумал:

— Ты спрашиваешь, хочу ли я подложить свинью графу Ивину? Хочу. И ты прав: терпеть их всех не могу. Пиявки, дармоеды.

— Я порву чек, — предложил немец.

Шишкин удержал его руки:

— Порвёшь на двести тысяч, я дам на триста. И на больше дам. А знаешь почему? Помнишь, мы налоговый рапорт в департамент подавали? Сколько чернил извели. Сколько описей составили. Сколько циркуляров. Прошений. Справок. Сказок. Ревизий.

— Господи помоги… Сам тогда поседел.

Шишкин отмахнулся:

— Вот что я тогда понял…

— Что бюрократия в России… — захотел показать понятливость немец.

Но Шишкин схватил со стола, тряхнул лист:

— Бумага! Всем нужна бумага! Помещикам, чиновникам, купцам. Особенно чиновникам. Пуды бумаги!

— Осы эти пуды бумаги вам сделают? — поддел немец.

Шишкин посмотрел на него как на слабоумного:

— Нет. Господин Донкен. Он у себя в Англии сделал машину такую, что может бумагу варить. Из ветоши. Ну а мужик этот прав: измельчённая древесина лучше ветоши будет. Потому что, Михал Карлыч, — Шишкин взял его за плечо, — оса — божья тварь, и знание её от Бога. Мы машины Донкена купим, тут у себя малость пересобачим… Ах, какие интересы открываются…

Он смотрел в пространство. Глаза его мечтательно увлажнились.

Михал Карлыч тоже посмотрел. Из уважения.

И тут оба увидели в открытую дверь Митю.

Лицо немца стало учтиво-елейным. Лицо Шишкина насупилось:

— Зачем принесло?

Митя начал идти пятнами. Стало ясно, что надвигается катастрофа.

— Я… Дело в том, что… — Митя старался не смотреть на немца.

— Это я попросил Митю меня вам представить, — шагнул из-за него вперёд высокий темноволосый господин в сюртуке.