Наши бесконечные последние дни

– Ты уверен, что это те самые?

– На все сто. Я подумал, мы съедим их на завтрак. А сегодня последний ужин, – сказал он улыбаясь. – Тушеное мясо, клецки из желудей, запеченный картофель и медовый пирог. Здорово?

Он казался абсолютно здравомыслящим.

– Будет больно?

– Да ты что, Пунцель! Я бы никогда не сделал тебе больно. Нет, я думаю, мы просто заснем и не проснемся.

Он положил нож и погладил меня по голове. Взял за подбородок и приподнял голову.

– Ты знаешь, что это правильно.

Это был не вопрос, но я кивнула.

После ужина мы отправились спать. На этот раз отец не разговаривал; полагаю, ему просто нечего было сказать. Хотя я слышала, как он плачет. Но у меня не нашлось сил его успокаивать. Через некоторое время он вылез из своей кровати и протопал к моей.

– Уте, пусти меня, – прошептал он и взялся за меховое одеяло.

Я притворилась, что сплю.

– Пожалуйста, Уте, – заныл он.

Я зажала одеяло коленями и вцепилась в него руками.

– Это наша последняя ночь, – пробормотал он и так дернул одеяло, что оно выскользнуло из-под меня, и он смог улечься рядом.

Я лежала неподвижно, вытянув руки вдоль тела и закрыв глаза, и представляла, какой вид открывается с дерева, как грациозно изгибается земля, спускаясь к реке и снова поднимаясь на другом берегу. Какими идеальными кажутся издалека Зимние Глаза и буки, растущие за рекой, они словно темно-зеленые головки кудрявой капусты, которая растет у меня в огороде. И еще я думала, что неизбежно все плохое – змея, проглотившая птичьи яйца, орел, разорвавший мышь на кровавые кусочки, муравьи в меде – в этом мире, который будет существовать и после того, как нас не станет. Через некоторое время отец вернулся в свою кровать, и я слышала, как изменилось его дыхание, когда он заснул. Я долго лежала в темноте без сна; я снова забралась на дерево, на этот раз без труда, и стояла на ветке не держась, раскинув руки в стороны. Потом я нырнула вниз, теплый ветерок подхватил меня, и я полетела, как орел, над уступами гор, над яблоней, над вересковыми бабочками и Зимними Глазами.

– Пунцель, – из темноты прошипел Рубен. – Пунцель!

Его голос раздавался над самым моим ухом.

Я открыла глаза; я все еще лежала в кровати, рассвет только начинался, и надо мной склонился Рубен. На нем была синяя шерстяная шапочка, которую я раньше не видела, волосы были спрятаны под нее, так что в полутьме он мог показаться лысым.

– Пошли.

Он стянул с меня одеяло и вытащил из кровати. Взявшись за руки, мы крадучись выбрались из хижины. Первый туман позднего лета стелился по дну долины.

– Ботинки! Я должна взять ботинки! – воскликнула я, как только мы вышли наружу и камни вонзились мне в ступни.

– Некогда, – сказал он и побежал через поляну, таща меня за собой.

– Подожди, помедленнее! Мне больно, – жаловалась я.

– Не отставай!

Его глаза сияли от возбуждения. Капли воды блестели у него в бороде, словно роса.

– Куда мы?

Но он уже тащил меня в лес. Мы бежали к гнезду, я старалась бежать на цыпочках и по самой середине протоптанной тропинки, где было меньше опасных веток и камней. В сером свете я заметила, что снаружи гнездо покрыто свежим папоротником, а когда мы заползли внутрь, увидела на земле свежий мох.

– И что теперь? – спросила я, немного отдышавшись.

Мы с Рубеном сидели прижавшись друг к другу, как две горошины внутри зеленого стручка.

– Пусть твой отец сам ест свои чертовы грибы, – сказал он, упершись ладонями в потолок.

– Пусть сам принимает свое лекарство, – сказала я, и мы засмеялись. – Нет, правда, что теперь? – заволновалась я, но Рубен наклонился, чтобы поцеловать меня.

Его борода и усы кололи мне щеки и подбородок, и я снова рассмеялась:

– Щекотно.

Он отстранился.

– Я думал ее отрезать, – сказал он, поглаживая бороду.

– Нет, не надо. Она мне нравится.