Наши бесконечные последние дни

Утром, с восходом солнца, я заковыляла через луг. За ночь мои ободранные пятки присохли к ботинкам изнутри, но от ходьбы раны снова открылись, и боль пронзала меня при каждом шаге. Повязка сползла, кровь текла по щеке и я вытирала ее рукой, чтобы она не попала в глаз. Я миновала еще несколько травяных куч; поднявшееся солнце начало припекать, и я пожалела, что удалилась от реки. Я забыла о боли в голове и в ногах и думала только о том, что хочу пить. На краю луга с гребня небольшого холма я увидела красные остроконечные крыши. Они сгрудились вокруг церкви, ее белый шпиль возвышался над деревьями. От домов вдоль луга тянулась узкая серая дорога. Сколько людей в этой деревне? Пятьдесят? Вдвое больше? Я поняла, что отец преуменьшил количество выживших. В мире осталось не два человека, и даже не три, считая Рубена; нас было больше сотни. Я спустилась с холма, не имея четкого плана, хотя и подумала, что Рубен, возможно, потому скрывал, где он живет, что это и есть его деревня; дорога приблизилась, стала шире и темнее. Луг подходил к ней вплотную, отделенный лишь неглубокой канавой. Я перешагнула через нее и очутилась на асфальте, пыльном, уложенном людьми. Я шла, каждым суставом ощущая его твердость, и мелкий гравий хрустел под подошвами отцовских ботинок.

На краю деревни стоял большой дом с множеством окон и дверей. Первый этаж был выкрашен в белый цвет, а верхний, затененный крутым скатом крыши, был деревянным. Я хотела постучать в центральную дверь и попросить у хозяев стакан воды, но ставни оказались закрыты. Внутри дважды пролаяла, а потом взвизгнула собака. За домом виднелись поле и еще один дом, меньше первого, но такой же по форме и стилю, после него дома шли уже сплошь, без промежутков. Я продолжала идти, пока не заметила усатого мужчину с ребенком.

Я посмотрела сначала направо, потом налево, ища способ скрыться, но они шли быстро и, пока я оглядывалась, оказались в нескольких шагах от меня. Мужчина остановился и заслонил собой ребенка, словно боялся, что я на них наброшусь. Ребенок со светлыми кудряшками – по лицу было непонятно, девочка или мальчик, – широко открыв глаза, выглядывал из-за отцовских джинсов.

– Простите, нет ли у вас воды, – сказала я мужчине; волосы у него тоже были кудрявые, но темнее и тоньше.

Как только я заговорила, кожа, присохшая к окровавленной повязке на голове, натянулась. Мужчина сказал что-то, чего я не смогла понять, прикоснулся рукой к своей щеке и направился ко мне; ребенок по-прежнему цеплялся за его ногу.

26

Я проснулась в комнате, где все было белым – кровать, пол, стены. Одинаково одетые люди входили и втыкали мне в руки иголки, светили в глаза и заглядывали в рот. Я лежала тихо и позволяла им меня осматривать. Они говорили мягко, с вопросительной интонацией, но я не понимала, что они говорят, да и все равно не знала, что им сказать.

Иногда я шепотом спрашивала: «Это Великий Разлом?» – но они не отвечали. Меня поразило, какие разные могут быть у людей лица и какие разные звуки они издают – от скрипа обуви по белому полу до звяканья обручального кольца о металлический лоток. Я вспомнила, что у Бекки был игрушечный докторский набор – чемоданчик с медицинскими инструментами. Она укладывала меня на кровать, чтобы послушать мне сердце через пластмассовый стетоскоп. Мы так и не поняли, что делать с молоточком, поэтому я просто постукивала им по изголовью кровати, а она низким голосом приговаривала: «Первоклассное у вас сердце, мисс, просто первоклассное».

Лежа в белой комнате, я то засыпала, то просыпалась. Рубен приходил меня проведать, садился на край кровати, и в волосах у него торчали листья. Я спрашивала, наступила ли уже осень, но он так и не ответил.