Наши годы

Двухкомнатная квартира, солидная должность в газете, предстоящее отцовство — все это были очки в пользу Игоря. Он ощущал закономерную гордость самостоятельно пробившегося человека, был доволен женой, профессией, должностью, самим устройством жизни, позволяющим лично ему добиваться поставленных целей. По натуре Игорь был соревнователем. Я почувствовал это давно, еще на первом курсе. И сейчас он не понимал, почему я так легко, можно сказать, равнодушно отдаю дистанцию. Игорь крепко стоял на ногах. Я стоял на воздушной подушке. Как и в студенческие годы, жил вместе с матерью и ее новым мужем, занимался чем угодно, только не делом, как понимал это Игорь. К настоящему дню мы пришли с разными жизненными философиями, дружба наша во многом стала условной. Общая молодость, университет, былой круг друзей — непрочные эти нити лопались, истончались. Я не попадал в соревновательский Игорев ряд, но все же интересовал Игоря. Почему это я не участвую в соревновании? Быть может, хитрю, выгадываю? Не хочу ли сграбастать все единым махом? Поставить, так сказать, на «зеро»? На что я надеюсь? Какие, собственно, у меня козыри? Игорь не мог поверить, что можно жить без козырей, одними лишь надеждами. За время моего отсутствия он изменился. Соревнование поглотило его целиком. Даже разговаривая со мной, Игорь был не в силах перестроиться. «У меня уже сейчас есть то-то и то-то. А у тебя? У меня такая-то перспектива. А у тебя?» — такие мысли угадывались в его рассуждениях. Я смотрел на Игоря с некоторым удивлением. Неужели это мой единственный друг? Рассорься я с ним, и вообще не окажется друзей? Я останусь один, совсем один. Почти как матрос на Апшероне.

— Чем ты дальше намерен заниматься? Какие у тебя планы? — спрашивал Игорь.

— Да рассказы пишу, — с мнимым спокойствием прихлебывал я пиво.

— Вот как? Рассказы? — мгновенно просчитывал ситуацию Игорь. — И ты уверен, что их издадут?

Я пожимал плечами. Конечно, я был уверен! Только говорить об этом считал преждевременным.

— Что ты будешь делать, если не издадут?

— А что делают в таких случаях?

Наши разговоры превращались в странную игру. Каждый сознательно подчеркивал в себе то, что считал главным. Игорь — четкое, прагматичное понимание ситуации. Я — уверенность в собственных силах, в праве на писание.

По-настоящему хорошо становилось, только когда начинали вспоминать прошлое. Расставались за полночь.

Я жил упорядочение. С утра писал, после обеда ходил по Ленинским горам, вечера проводил в библиотеке.

Неохватные горизонты распахнулись передо мной. Вновь, как после школы, после университета, я стоял на неведомом пороге, гол как сокол. И все же я был богаче, чем раньше. Идея собственного существования мелькнула в писании. Там, только там был шанс хоть как-то выразить себя. Но, лелея мысль, что будущее мое в писании, я одновременно постиг свое второе после утраченных корней величайшее сиротство, а именно: недостаточную образованность, незнание основ человеческой культуры. Когда в университете меня чему-то учили, я не хотел учиться, когда наконец самому пришла охота учиться, некому было учить. Масштаб распахнувшегося невежества изумил. Как же я смею писать, если мои знания случайны, необязательны, мысли мои живут мелкими житейскими наблюдениями, сомнительными страданиями. Истинные мудрость, знания проплывали надо мной, как облака. Я стоял, словно карлик, задрав голову.

Но я не желал мириться с тем, что я карлик.

То воспарял в такой космос, откуда было не разглядеть грешную землю, то не мог победить собственную хандру, когда все на свете кажется пустым и ненужным.

Приходя в библиотеку, терялся. Меня одновременно интересовало все. Проводил в каталоге долгие часы, выписывая бесконечные названия книг. Когда спохватывался, до закрытия библиотеки оставалось не так уж много времени. Бросался в читальный зал, читал нелепо, бессистемно. По заранее сданным заявкам выдавали лишь то, что имелось в наличии, было не на руках: сборник футуристов с глупейшими стихами, толстый том философа Морено «Социометрия», сборник статей Константина Леонтьева, альбом с произведениями Хосе Клементе Ороско, «Диалоги» Платона.

Из библиотеки выскакивал ошалевший, еще больше запутавшийся. Как я жил? На что тратил годы? Не было ответа. Каждое погружение в реку знаний заканчивалось то ли ознобом, то ли ожогом.

Я пристрастился садиться в читальном зале на одно и то же место у окна. Оторвавшись от страниц, обозревал тихий дворик, сарайчик, аккуратную поленницу, весьма странную в центре Москвы. В поленнице виделась высокая символика. Вот так и знания должны до поры складываться в человеке, чтобы потом враз обогреть озябших.