Наши годы

В одно из таких ночных бдений в комнату неслышно зашла мать.

— Ты закончил рассказы? — спросила.

— Закончил.

— Антонина печатает?

— Да, печатает.

— Мать жаловалась на нее, не знает девка удержу.

Я пожал плечами. В таком случае опечаток будет много. Однако не стал уточнять, в чем именно Антонина не знает удержу.

Генерала дома не было. Где-то он ставил медицинские опыты на несчастных кроликах и собаках. Я не хотел думать об этом человеке.

— Петя, может, дашь мне прочитать эти твои рассказы?

— Конечно. Как только Антонина перепечатает.

Я закурил вторую подряд сигарету. Разговор не получался.

Пауза.

Я улыбнулся фальшиво и вымученно. Гигантский разрыв между тем, что я думал и — что говорил, как жил, — даже не сейчас именно, а вообще, — пригибал меня к земле. Я отводил глаза в сторону, словно замышлял что-то украсть.

А что, если совсем уйти отсюда? Немедленно, сейчас!

Дышать сразу стало легче. Сила, пригибавшая к земле, делавшая из меня вора, отпустила.

— Послушай, мама. Я все понимаю. У тебя семья, а я… Здесь. Зачем? Мне уже много лет, надо делать свою жизнь, а я застрял в неразумном отрочестве. Надо решать. Наверное, я…

— Нет-нет! — испуганно закричала она. — Ты сошел сума! Не вздумай. Не оставляй меня одну! Я его ненавижу, слышишь, ненавижу. Не смей уходить! Обещай мне. Я без тебя не смогу.

Дом — непостоянный, преданный, обменянный-переобменянный, открытый чужим ветрам и людям — не желал меня отпускать.

МОСКВА (ПРОДОЛЖЕНИЕ)

Я не помню, как заснул в эту ночь. Очерк о Чукотке был так и не начат. Помню тихий свист от неплотно заклеенного окна, возобновившееся падение капли в раковину. Странное дело, подумал я, свист ветра нисколько не раздражает, напротив, даже успокаивает, в то время как несчастная капля способна свести с ума. Видимо, звуки эти воздействуют на разные слои сознания. Капля подвластна, ветер нет. Так и человек, подумал я, ненавидит, обижает, прежде всего своих родных и близких, с кувалдой идет на каплю. И в то же время с боязливым, холуйским трепетом внимает холодному ветру, гуляющему над миром, принимая его за нечто раз и навсегда данное, неизменное. А между тем стоит всем разом распрямиться — и сгинет проклятый ветер, так как он от трусости нашей, от невежества.

Впрочем, так считали еще древние греки.

Я пришел в себя, однако от роли учителя человечества было не отстать.

Фонаря для одного не существует. Тьма многолика, населена призраками. Во тьме чудится огонь. Можно всю жизнь идти на этот холодный болотный огонь, думая, что идешь к некоей цели.

В детстве мне часто снилось, что я летаю. То был почти что физический, птичий полет. За ночь я, наверное, вырастал на сантиметр.

Сейчас, в зрелом возрасте, мне тоже случалось летать, но иначе. То вдруг я постигал, что есть любовь, — такое сильное, химически чистое чувство испытывал к неизвестной, явившейся во сне, особе. То переживал немыслимую дружбу, когда был готов не раздумывая отдать жизнь за неведомого товарища. Однако при этом доподлинно знал: ночные чувства неприменимы к действительности. Следовательно, я не вырастал. Сны были тоской по некоему утраченному совершенству, мостами, ведущими в никуда. Только во сне, на мосту, ведущем в никуда, случалось мне бывать счастливым.

В детстве все было по-другому. Думая о детстве, я прежде всего вспоминал моменты, когда всем своим существом, всей душой был счастлив. В эти мгновения я ощущал родство со всеми людьми и одновременно осознавал, что значат для меня отец, мать, а следовательно, вообще люди. То было генетическое восприятие счастья, мост, который и сейчас тянулся ко мне из глубины лет, как протянутая рука. Воспоминания детства держали, словно якорь, не давали сорваться. Если есть хорошие, светлые воспоминания, жить не страшно, так мне казалось.

Утром я встал с тяжелой головой. Покрытые льдом и снегом ветви деревьев блестели на солнце, как сказочные рога. Они вдруг напомнили мне детство.

Такая же зима была в Ленинграде, где мы тогда жили, такой же светлый солнечный день. Я, помнится, сидел на диване, а отец читал мне сказку про оленя с волшебными рогами.

— Что же это за олень? — спросил отец.

— Ты разве не видишь? — удивился я.

— Не вижу, — сознался отец.

— Он мягкий, как одеяло, — сказал я, — у него светятся копыта, рога как тонкие ветки, а на ветках цветы, ягоды, листья и колокольчики!

— Какие еще колокольчики?

— Не знаю, но ведь рога должны звенеть.

Мы дочитали сказку. Отец ушел в другую комнату. Через некоторое время вернулся, протянул мне рисунок.

— Похож?

Я схватил рисунок. Это был тот самый олень, которого я только что придумал. Даже лучше! Весь день я не расставался с рисунком, весь день был несказанно счастлив. А через несколько месяцев, когда я уже про все забыл, отец принес мне книжку сказок со своими иллюстрациями. С обложки на меня смотрел, покачивал цветущими, звенящими, плодоносящими рогами знакомый олень.

МОСКВА (ПРОДОЛЖЕНИЕ)