Наши годы

Рассказы завернули везде. Первое время я испытывал что-то вроде трепета, когда наставала пора звонить в редакцию, узнавать судьбу. Однако по тому, как недовольно на другом конце провода переспрашивали мою фамилию, раздраженно шуршали бумажками, долго молчали, а потом наконец просили: «Напомните, о чем рассказы?» — я все больше убеждался, что грешный мир и представления о литературе мои рассказы не перевернули. По крайней мере у тех, с кем я говорил по телефону.

Рассказы птицами слетелись ко мне. На титульных страницах красовались удручающие цифры: 1448/2452, например. Это означало, что мой рассказ был по счету либо тысяча четыреста сорок восьмым, либо две тысячи четыреста пятьдесят вторым из присланных и рассмотренных редакцией в этом году.

Трепет поутих. Чтобы исключить случайности, я перетасовал рассказы, как карты, вновь разнес по редакциям. Пока же углубился в изучение отказов. Были среди них формальные отписки, были и толковые ответы. Но сути дела это не меняло. Рассказами не заинтересовался никто. Это превосходно сочеталось с моим домашним состоянием, с тем, что я все еще не устроился на работу, что пора было снимать со сберкнижки последнюю северную сотню.

Слово «рефлексия» вызывало во мне двойственное отношение. За время сидения в библиотеке я расширил и углубил свое представление об этом понятии — форме теоретической деятельности общественно развитого человека, направленной на осмысление своих собственных действий и их законов; деятельности самопознания, раскрывающей специфику духовного мира человека. Позитивный смысл рефлексии заключается в том, что с ее помощью достигается освоение мира культуры, продуктивных способностей человека. Таковы были последние ученые трактовки. Я, однако же, ими не удовлетворился, дал собственное определение: субстанция, обратная по значению воле, сумма отрицательных впечатлений о мире, приобретающая порой характер мировоззрения. Я решительно отвергал рефлексию как мировоззрение, но в то же время не понимал, что, как не отрицательные впечатления о каком-либо предмете, порождает движение мысли, направленное на улучшение, исправление этого самого предмета? Как можно не испытывать отрицательных впечатлений, сталкиваясь со всевозможными несовершенствами? Рефлексия была в моем понимании слоеным пирогом. Нижний, вульгарный слой: когда некто небритый, опустившийся валяется в обуви на койке, или, наоборот, выбритый, подтянутый гнусно резонерствует за столиком в ресторане, охмуряя случайную девушку. И верхний: когда кто-то вбирает в себя рассеянные, летающие мысли, всю тоску человечества по гармонии и счастливой жизни и — ценой в миллион раз более сильной рефлексии, чем у остальных, подобно вспышке молнии, дает людям новые ориентиры, открывает новые горизонты. Рефлексия рефлексии рознь.

Мне ставили в вину, что герои мои частенько рефлектируют. Однако же мне думалось, что если взять любого человека, дать ему пять минут над чем-нибудь поразмыслить, а потом с помощью каких-нибудь приборов проанализировать его мысли, то окажется, что половину из них можно отнести к воле, а другую половину к рефлексии. Если, конечно, человек не эйфорический идиот и если предмет размышлений достаточно нейтрален.

Но дело было не в этом. Дело было в рассказах.

«Нет у меня дурных предчувствий. А если были, так прошли. Я нахожу себя в искусстве унынье гнать с лица земли». Я любил эти стихи, всегда вспоминал их в трудные минуты, но, выходило, не сумел передать это чувство героям. Следовательно, рефлексия моя была вульгарной, я обретался в нижнем слое пирога рядом с опустившимся типом. Что толку, что моя рефлексия была сдобрена романтизмом? Сути дела это не меняло.

Мне хотелось с кем-нибудь поделиться этими мыслями. Вместе с рассказами перевернулась еще одна страница моей жизни, которая, как и все предыдущие, вернула меня к исходному, к предисловию, к тому, с чего я начал. Страницы моей книги переворачивались явно не туда. И в сочинении рассказов я оказался не особенно удачливым. Надо было начинать все сначала.

Игорь Клементьев к этому времени сделался отцом, у него родилась дочка. Все полагающееся шампанское по этому поводу было уже выпито. По утрам Игорь бегал в молочную кухню, по вечерам стирал в стиральной машине пеленки. Я его не тревожил.

— Привет, писатель! — позвонил он сам, когда я не ждал ничьих звонков. — Как твои рассказы? Я слышал, все журналы из-за них передрались.

— Страшное дело, — ответил я, — никак не могу выбрать, в каком печатать.

Пауза.

— Это все, что ты хотел мне сказать? — спросил я.

— Нет, — засмеялся Игорь, — это было бы слишком жестоко, я еще до такого не дошел. Тут у меня возникла идея. Ты не хочешь съездить в командировку в родной город?

— Хочу! — быстро ответил я.

Почему мне это раньше не приходило в голову? Родной город. Похоже, я забыл, что существует Ленинград.

— Поеду, — сказал я, — и немедленно.

— Там сейчас уже светло, — мечтательно произнес Игорь.

Пауза.

Я понял, он хочет, чтобы я, так сказать, проникся, оценил его благодеяние.