Наши химические сердца

– Судя по интерьеру и устаревшей электронике, – проговорила она, надев мои солнцезащитные очки и довольно похоже изображая Горацио Кейна[20], – перед нами бункер сумасшедшего, одержимого теорией заговора. Ты считаешь нашего президента рептилией, умеющей менять облик?

– Бред какой. Это английская королева – рептилия. А президент – обычный колдун.

– Ну да, конечно. Мои извинения. А это что? – Грейс указала на небольшой антикварный шкаф-витрину, в котором мой прадедушка хранил свою коллекцию абсента и принадлежности для его употребления, пока напиток не запретили в Нидерландах.

Когда это случилось, он недолго думая перевез шкаф и всю свою семью в США. Шкаф украшала табличка в форме флага. Надпись на ней гласила: Matigheid is voor de doden («Воздержание – для мертвых»). Верный своей жизненной философии до самого конца, Йоханнес ван дер Флирт умер в возрасте сорока семи лет от алкогольного гепатита. Он был моим любимым родственником.

– О, это лучшее, что есть в этой комнате. Кроме тебя, конечно.

– Шкаф со всякой рухлядью?

– Это не рухлядь! – Я соскочил с кровати и подошел к Грейс и шкафу, в котором хранил свои сокровища с первого класса. – Ничего ты не знаешь, Граков Таун. Это кунсткамера. Вот эти чашки – мои самые любимые. Когда мне было лет десять, я прочитал в книге по искусству про кинцукурой. Знаешь, что это такое? (Грейс покачала головой.) Это японское искусство, когда разбитую чашку склеивают и промазывают швы золотом. Осколки соединяют и, когда клей высохнет, трещины покрывают паутинкой золотой краски. Японцы делают так, потому что им кажется, что иногда разбитая вещь красивее целой.

Грейс взяла одну чашку. Всего у меня их было одиннадцать: какие-то подарила Лола, другие привезла мама из командировок в Японию (она ездила туда закупать экспонаты для галереи), несколько я купил на eBay на карманные деньги. В шкафчике стояли еще вещи, и все были сломанные или кособокие – короче, с каким-нибудь дефектом. Серебряный браслет со сломанным замком, подаренный Сэйди. Банка «колы» с опечаткой в надписи.

– Жаль, людей нельзя починить золотой склейкой, – пробормотала Грейс, рассматривая чашку.

Я не знал, говорила ли она о себе или о своей матери, а может, еще о ком-то, и, наверное, не узнал бы никогда, потому что Грейс Таун нравилось быть загадкой. А потом, осознав, что легкость момента прошла и сменилась чем-то более тяжелым, она поставила чашку на место и спросила:

– Ты же в курсе, что это почти так же жутко, как коллекция резиновых пупсов?

– Ты ничего не понимаешь. Девушкам нравится кинцукурой.

Грейс попыталась улыбнуться, но у нее не получилось.

– Может, пойдем готовить ужин? Я есть хочу.

– Да, – ответил я, – конечно.

Грейс помогла мне готовить мини-пиццы, точнее, попыталась. Такое ощущение, что до сегодняшнего дня она никогда не была на кухне, и мне пришлось объяснять ей, что к чему. Может, порежешь помидоры? Если хочешь, потри сыр. После каждой маленькой задачи она отступала в сторону, молча смотрела, что я делаю, и ждала указаний.

Мы отправили пиццы в духовку, спустились в подвал и легли на кровать – рядом, но не касаясь друг друга. Мы просто смотрели в потолок.

– Зачем тебе это – мы? – спросил я, ощутив внезапный прилив смелости.

Мне действительно было интересно. Чего она от меня хочет? Что рассчитывает получить?

– Не знаю, – ответила Грейс, не глядя на меня. – А тебе зачем? Ты чего хочешь?

– Ты знаешь.

– Не уверена.

– Я хочу тебя.

Она улыбнулась, но так и не сказала «я тоже тебя хочу».

За ужином с родителями она вела себя странно – впрочем, как и всегда в компании. Вся теплота из нее выветрилась. Она говорила, только когда ее о чем-то спрашивали, не улыбалась и не смеялась в нужные моменты. Ела мало, а разговаривала еще меньше.

Когда в одиннадцать я проводил ее до двери и она растворилась в темноте на дороге к кладбищу, я почти обрадовался, что она ушла. Боялся, что первая девчонка, которую я привел домой, покажется моим родителям какой-то не такой.

Дома мама с папой загружали посудомойку. Я молча сел за стол и стал ждать их вердикта. Я знал, что они не преминут сообщить мне его, хочу я этого или нет.

– Она очень мрачная, – сказала мама через пару минут. – Красивая, но очень мрачная.

– Тебе так показалось? – растерянно спросил я. Мне казалось, «мрачный» – подходящее определение для вампира, а не для Грейс. – А я не заметил.

– Но у нее красивая улыбка. Только улыбается редко. Странная девушка.

– Красота невозможна без изъяна, – заметил папа, обнимая маму за талию.

Мама кивнула, но высвободилась из его объятий. Глядя на них в течение следующих десяти минут, я обратил внимание, что они ни разу не коснулись друг друга, их словно не тянуло друг к другу, и понял, что давно уже не видел, чтобы они целовались, держались за руки или танцевали медленный танец, когда думали, что никто не смотрит. В моем детстве они всегда так делали.

А потом перестали.