Наши мамы покупали вещи, чтобы не было войны

Не буду утомлять вас своим журналистским расследованием, а только увез он ее к себе в загородный дом и поместил в оранжерее. Я, честно сказать, увидел в этом месте добрый знак, поскольку цесарка любила тепло и в самое жаркое время нашего скупого балтийского лета жгла камин и куталась в шали. Итак, она лежала в оранжерее на деревянном диванчике, а мандарины и лимоны цвели над нею, а плющ прикрывал ее бесчувственные ноги пледом, а соловьи теплыми тельцами согревали ее бесчувственные руки.

Все это я разузнал, сообщил писателю, и он решился сам поехать в загородный дом, пробраться ночью в оранжерею и под тихий шелест лимонного дерева обо всем расспросить красавицу-цесарку.

Поехал. Цесарка скучала, мучилась бессонницей и искренне обрадовалась гостю. Она попросила писателя прочитать ей всю его книгу вслух, чтобы потом спокойно обсудить, обдумать и решить, нужен ли он своим читателям, и если нужен, то для чего.

Писатель так разволновался, что в первую ночь ничего не смог прочитать. Он откашливался, мекал, потом и вовсе стал задыхаться в оранжерее, ему казалось, что на голову его наброшен целлофановый пакет и перехвачен по шее тугой веревкой, и воздуха осталось в обрез, только и успеешь добежать до выхода. Вот он все выбегал и забегал, выбегал и забегал, пока цесарка не предложила ему отправиться пока домой, подготовиться, надышаться, выбрать первый кусок для чтения и вернуться следующим вечером пораньше. Так и порешили. Писатель вернулся домой почти счастливый…

Ну ясно же, что произошло дальше. Зеленый поклонник, который зацеллофанил ее заживо в оранжерее и вроде бы совершенно о ней забыл, а она постепенно стала привыкать к новой жизни и даже увидела какую-то загадочную прелесть в созерцательной неподвижности, словно она созревала для каких-то новых откровений и открытий, а душная теплота накатывала на нее волнами покоя, и что-то необыкновенно родственное почудилось ей в писателе, том самом писателе, над пьесами которого еще совсем недавно она посмеивалась, хотя сама-то она их не читала, но ей кто-то пересказывал, а кто, она не помнила, да это теперь и не имело значения; что говорить — вовсе и не забыл о ней поклонник, а именно той самой ночью, когда писатель вернулся в город, а цесарка принялась его ждать следующим вечером, зеленый приехал, вбежал в оранжерею и закричал:

— Кончайте ее, парни, хватит! Надоела! К стенке и расстрелять!

А как ее расстреляешь, если она лежит на диванчике и не может подняться?! Как ее поведешь на расстрел, как прислонишь к стене, чтобы она упала под пулями?! Э-э!

— Мы лежачих не бьем! — отнекиваются парни. — Не наша это работа. Мы бьем наповал, а лежачим соколы не нужны, лежачим нужны стервятники.

Брожение началось в стане зеленых, бунт. Тогда поклонник цесарки сам вынес ее на носилках к стене дома (сначала спереди носилки подхватывал, потом сзади подталкивал понемножку), у стены взял красавицу на руки и поднял высоко-высоко; только тогда стыдно стало парням, зарядили они винтовки, и гордое «Пли!» понеслось по-над рекой…

ГОВОРЯЩИЕ ГРИБЯТА

На похоронах цесарки по замечательной традиции нашего города был дан концерт молодыми артистами театра, готовыми подхватить знамя искусства, выпавшее из рук, а в нашем случае точнее было бы сказать — из ног — скошенного сценой бойца. Гроб немножечко отодвинули на ленте, по которой он должен медленно проплыть к топке, а из самой ленты получился вполне театральный подиум, язычок; артистов было видно со всех сторон и всем было слышно. Попурри начали с капустника, где цесарка любила изображать Кшесинскую: она появлялась в том же костюме, в каком танцевала и пела грибоедовские куплеты про диабет, показывала зрителям свои шали, платья, бархат и парчу и кричала, прицокивая каблучками и хлопая себя по ляжкам, гладким, как старые перила, по которым съезжало не одно поколение сорванцов: «И все это богатство заработали мне мои пристяжные, мои пристяжные!» — и опять выразительно хлопала себя по ляжкам. И тут хор дул басами: «Но и коренной помогал!» Визгу, хохоту!!

Потом перешли к ролям драматическим, даже трагическим, подходящим событию.

Писатель мой стоял всю панихиду рядом со мной, ни разу не улыбнулся, а потом говорит мне:

— Я решил написать что-нибудь для денег. Первый раз в жизни. Мне очень нужны деньги.

Оказывается, он решил добыть столько денег, чтобы нанять киллера и убить зеленого поклонника цесарки. Как всегда — бред. Он не может ничего написать для денег. Для денег может написать только богатый человек. А бедный и пишет для бедных, у которых нет даже денег купить его книгу, а были бы, так они нашли бы им лучшее применение.

— Нет, — говорит, — я теперь точно знаю, что им нужно.

И написал. Сценарий фильма. Отнес на нашу киностудию. Мой приятель как раз делал для одной картины там мягкую мебель и слышал, как в сценарном отделе обсуждали его заявку. Там так примерно было:

Преступление и наказание — 2