Наши мамы покупали вещи, чтобы не было войны

Я от комментариев к этому рассказу воздержался, чтобы не спросить, с кем именно из двух больших поэтов сравнивает себя мысленно мой друг, но улыбался понимающе, как он любит. Ободренный, он пожаловался на Гоголя, который вывел Пушкина Хлестаковым; Пушкин за столом проболтался, что его в Оренбурге приняли за ревизора, а Гоголь позавидовал. Потом пожаловался, что Лермонтов вывел Пушкина Ленским. Пушкин ведь сказал, что Ленский писал темно и вяло, ну а Лермонтов тут же написал, что Пушкин писал мило, как Ленский.

И при этом, заметьте, он не пил. Мы сидели с ним в маленьком и милом ресторанчике при синагоге — филиале главного крематорского музея-ресторана. В минуты тоски и грусти многие в нашем городе приходили именно туда. Дело было даже не в меню с горько-сладким привкусом, дело было в канторе, создавшем в «Трех шестерках» (в ресторанчике было ровно три официанта) потрясающий межклерикальный джаз. Прославленный регент, лютеранский и синагогальный канторы, муэдзин, — о, как они играли, как мучили и выворачивали душу. А их шлягер, который мы все напевали, раскачиваясь, будто обалдев, будто подхватили огромный кальян саксофона и танцуем с ним, вдыхая опиум!

Постой, прислушайся,
они, наверно, дышат еще
деревьев
нераспустившиеся тени,
еще дыханье их
из жизни
уходит, будто девочку другую
ей предпочли.

И больно

румяный марципан
ленивых яблонь
кусает ночь
в глухом торце тумана.

Магнит попритягательней —

убийство
манит,
и тесно в ране
ножу лежать, и затекает бок,
подмоченный
сентябрьской мутной прелью.
Нож-лежебока,
баюшки-баю.

Боже, я уже сам, без подсказки, без перевоплощений, стал говорить, как писатель. Осторожно! Так можно и заиграться, потерять себя… Это может плохо кончиться…

Да… А писатель мой под джаз все бормочет и бормочет свое:

— Литература должна быть выше, еще выше, длинная, долговязая, косая, как дождь, и когда валишь ее на землю и вводишь в… заблуждение, о-о-о! а-а-а! небеса накреняются, с наклоненного неба — черный листопад, падают птицы, дом наклоняется к закату, и рваная трава, как пьяная рубаха, валяется у входа; да, писатель пьет, но он пьет не так, как вы, он пьет — как мы ни бились отличить…

И при этом, я повторяю, трезвый!

Ну, поели мы, послушали джаз, и мне пора было возвращаться в редакцию. Я стал осторожно подталкивать писателя к следующему человеку в нашем списке. Наступал момент необыкновенно деликатный. Мебельщик. И писатель и я были связаны с ним самым что ни на есть тесным образом. Тесным и печальным. Я уже рассказывал, что по моей милости мебельщик был вынужден оставить горячо любимую свою профессию патологоанатома и посвятить себя равнодушным сиккативам. Его лишили диплома из-за того, что он устроил меня в ветеринарную клинику, где сам он долгие годы был счастлив и покоен. Совесть моя была нечиста, и я все время рвался для него что-нибудь сделать. И вот надо же было такому случиться, что именно мебельщик оказался убийцей отца писателя. Случайно, совершенно случайно, из-за того что старик помешал драке на узкой улочке. Тогда мне удалось немного помочь мебельщику — не дал я ходу просьбам писателя об особом внимании к делам его семьи, о какой-нибудь поправке к закону, дающей возможность жестче наказать убийцу, чем позволяет дряхлость и, главное, болезненность жертвы…

В нашем городе вскрытие убиенного тела всегда поручают самому убийце. Пусть полюбуется на дело своих рук. Создается обстановка, всячески располагающая к внутреннему суду, который убийца вершит над самим собой. Его запирают в анатомическом театре, снабжают инструментарием и оставляют одного. И вот он видит длинный и узкий ход ножевой раны, видит перерезанные им вены, видит остановленное им сердце, видит подлинное непротивленчество плоти, разлегшейся в переполненном холодильнике; он один, ему страшно, он воет, он рвет на себе волосы, но тут, о чудо, о спасение, он натыкается сквозь слезы на неоперабельный рак поджелудочной железы в счастливых добавках метастазов!

И вот, совершенно непроизвольно, еще тогда, в дни трагедии, у меня возникло подозрение, что мебельщик так истосковался по своей любимой профессии, что не случайно, а специально убил первого попавшегося старика, лишь бы попасть в прозекторскую. А трагическая случайность заключалась в том, что этим первым попавшимся стариком оказался отец писателя…

С писателем мы с тех пор никогда не вспоминали всю эту историю, которая чуть не разорвала наши многолетние отношения… А тут мебельщик возьми и купи книгу. Про наших мам. Одну из них он до срока сделал вдовой, а ее сына, к тому же — автора, лишил отца… Тут все, видимо, сошлось — и угрызения совести, и тяга к месту преступления, и обида на жизнь, заставившую его стать мебельщиком…