Наши разногласия. К вопросу о роли личности в истории. Основные вопросы марксизма

Не составляя чего-нибудь «оригинального», доводы г-на Тихомирова поражают, тем не менее, своею «рискованностью». Откуда заключил г-н Тихомиров, что верховная власть есть, по народным понятиям, «представительство»? Мы полагали до сих пор, что нынешние «представления народа относительно верховной власти» объясняются тем, что он не имеет решительно никакого понятия о представительстве. Подданные персидского шаха, египетского хедива и китайского императора имеют такие же нелепые предрассудки относительно своей верховной власти, как и русские крестьяне. Следует ли отсюда, что персы, египтяне и китайцы с такою же легкостью перейдут к «идее о peuple souverain»? Если так, то чем более удаляемся мы на Восток, тем более приближаемся к торжеству народоправления. Далее, – почему думает г-н Тихомиров, что, «разочаровавшись в самодержавии царей», народ наш может стать лишь сторонником своего собственного самодержавия? Разве ошибочное понятие о сущности абсолютизма гарантировало когда-нибудь отдельную личность или целый народ от ошибочных представлений о сущности ограниченной монархии или буржуазной республики? «Против государства классового, если только этот характер его делается сколько-нибудь заметным, единодушно станут миллионы народа» – говорит г-н Тихомиров. Но в том-то и дело, что сознание недостатков настоящего еще не дает народу правильного понятия о будущем. Разве абсолютная монархия не была у нас, как и везде, «классовым государством»? Ведь сам г-н Тихомиров признает в нашей истории «существование дворянства, как сословия действительно господствующего», по крайней мере, с «указа о вольности». И разве народ не объяснял именно влиянием и даже прямым заговором бар и чиновников всех невыгодных для него постановлений нашего законодательства, всех произвольных и стеснительных распоряжений администрации? А если это так, то классовый характер нашей монархии был очень заметным. Полагаем, что протест против классового государства проходит красною нитью через всю нашу историю. Против него, действительно, «восставали миллионы», хотя, к сожалению, далеко не так «единодушно», как это предсказывает г-н Тихомиров относительно будущего. И что же вышло из этих протестов? Уничтожили они «классовое государство», привели они народ к тому убеждению, что действительная «верховная власть» не соответствует его политическим идеалам? Если нет, то что же гарантирует нас от продолжения той же печальной истории и при конституционной монархии? Разочарование народа «в самодержавии царей»? Но от чего же спасет оно народ, чему оно помешает? Ведь слабая сторона политического миросозерцания народа заключается, по словам г-на Тихомирова, в выводах, а не в посылках. Если верить нашему автору, то русский народ хорошо знает, какою должна быть верховная власть; он требует, чтобы она была «представительством общенародным», и путается лишь в тех случаях, когда ему приходится определить, – соответствует ли его идеалам данный вид государственного устройства? Заметив одну ошибку, он может впасть в другую, не менее печальную и грубую. Он может не знать, при каких условиях его собственные верховные права перестанут быть пустым и лицемерным словом, завесой, прикрывающей политическое господство высших классов. Допускает ли г-н Тихомиров, что русский народ действительно может не знать упомянутых условий? Что касается нас, то мы нимало не поколеблемся ответить на этот вопрос утвердительно: не только может, но даже, наверное, не знает. А если не знает, то будет ошибаться, а если будет ошибаться, – и поскольку будет ошибаться, – не осуществит и приписываемых ему Тихомировым идеалов, т. е. не будет самодержавным. Г-н Тихомиров считает подобные политические неудачи народа возможными лишь на «Западе» и немыслимыми на его излюбленном Востоке, в странах, спасенных заботливой историей от язвы капитализма. Это было бы резонно и утешительно, если бы политические представления народа не были бы тесно связаны с экономическим его развитием. К сожалению, связь эта несомненна, и народ разочаровывается «в самодержавии царей» лишь там, где экономические отношения его утрачивают свой первобытный характер и становятся более или «менее буржуазными; но одновременно с этим начинает приобретать силу и буржуазия, т. е. становится невозможным и непосредственный переход к самодержавию народа. Г-н Тихомиров утешает нас, правда, соображениями о самобытном развитии России. Но, во-первых, никакие исторические особенности данной страны не избавляют ее от действия общих социологических законов, а, во-вторых, мы знаем уже, что экономическая действительность современной России вовсе не подтверждает политических парадоксов редактора «Вестника Народной Воли». Разочарование народа в самодержавии царей только начинает казаться вероятным, между тем как возрастающее разложение общины и проникновение в народную жизнь буржуазных принципов стало уже несомненным и неоспоримым фактом.