Наши за границей

— Что онъ говоритъ?

— Не понимаю. Ви филь уръ? Уръ, уръ?.. — твердила она и показывала на часы.

— Um zehn Ubr, nach zwei Stunden.

Начальникъ станціи вынулъ свои карманные часы и показалъ на цифру 10.

— Черезъ два часа можно хать? Отлично. Бери, мусью, штрафъ и отпусти скорй душу на покаяніе! — воскликнулъ радостно Николай Ивановичъ, опустилъ руку въ карманъ, вытащилъ оттуда нсколько золотыхъ монетъ и серебряныхъ марокъ и протянулъ ихъ на ладони начальнику станціи. — Бери, бери… Отбирай самъ, сколько слдуетъ, и давай намъ билеты до Кенигсберга. Сколько нмецкихъ полтинъ надо — столько и бери.

— Немензи, немензи штрафъ ундъ фюръ билетъ, фюръ цвей билетъ, — подтвердила жена. — Виръ висенъ нихтъ вашъ гельдъ. Немензи…

Начальникъ станціи осклабилъ свое серьезное лицо въ улыбку и, отсчитавъ себ нсколько марокъ, прибавилъ:

— Hier ist Wartezimmer mit Spiesesaal, wo Sie f"onnen essen und trinsen…

— Тринкенъ? — еще радостне воскликнулъ Николай Ивановичъ и схватилъ начальника станціи подъ руку. — Мосье! Пойдемъ вмст тринкенъ. Биръ тринкенъ, шнапсъ тринкенъ. Комензи тринкенъ. Биръ тринкенъ… Хоть вы и нмецъ, а все-таки выпьемъ вмст. Съ радости выпьемъ. Давно я тринкенъ дожидаюсь. Пойдемъ, пойдемъ. Нечего упираться-то… Коммензи, — тащилъ онъ его въ буфетъ.

Черезъ пять минутъ начальникъ станціи и супруги сидли за столомъ въ буфет.

— Шнапсъ! Биръ… Живо! — командовалъ Николай Ивановичъ кельнеру.

— Бифштексъ! Котлету! — приказывала Глафира Семеновна. — Тэ… кафе… Бутерброды… Да побольше бутербродовъ. Филь бутербродовъ…

Столъ уставился яствами и питіями. Появился кюмель, появилось пиво, появились бутерброды съ сыромъ и ветчиной, кофе со сливками. Начальникъ станціи сидлъ, какъ аршинъ проглотивши, не измняя серьезнаго выраженія лица, и, выпивъ кюмелю, потягивалъ изъ кружки пиво.

— Водка-то у васъ, херъ, очень сладкая — кюмель, — говорилъ Николай Ивановичъ, чокаясь съ начальникомъ станціи своей кружкой. — Вдь такой водки рюмку выпьешь, да и претить она начнетъ. Неужто у васъ здсь въ Нметчин нтъ простой русской водки? Руссишь водка? Нейнъ? Нейнъ? руссишь водка?

Нмецъ пробормоталъ что-то по-нмецки и опять прихлебнулъ изъ кружки.

— Чортъ его знаетъ, что онъ такое говоритъ! Глаша, ты поняла?

— Ни капельки. Это какія-то необыкновенныя слова. Такимъ насъ не учили.

— Ну, наплевать! Будемъ пить и говорить, не понимая другъ друга. Все-таки компанія, все-таки живой человкъ, съ которымъ можно чокнуться! Пей, господинъ нмецъ. Что ты надъ кружкой-то сидишь! Пей… Тринкензи… Мы еще выпьемъ. Пей, пей…

Нмецъ залпомъ докончилъ кружку.

— Анкоръ! Человкъ! Анкоръ… Меншъ… Еще цвей биръ!.. — кричалъ Николай Ивановичъ.

Появились новыя кружки. Николай Ивановичъ выпилъ залпомъ.

Нмецъ улыбнулся и выпилъ тоже залпомъ.

— Люблю, люблю за это! — воскликнулъ Николай Ивановичъ и лзъ обнимать нмца. — Еще биръ тринвенъ. Цвей биръ тринкенъ.

Нмецъ не возражалъ, пожалъ руку Николая Ивановича и предложилъ ему сигару изъ своего портсигара. Николай Ивановичъ взялъ и сказалъ, что потомъ выкуритъ, а прежде «эссенъ и тринкенъ», и дйствительно напустился на ду. Нмецъ смотрлъ на него и что-то съ важностью говорилъ, говорилъ долго.

— Постой я его спрошу, какъ намъ съ нашими подушками и саквояжами быть, что въ позд ухали. Вдь не пропадать же имъ, — сказала Глафира Семеновна.

— А можешь?

— Да вотъ попробую. Слова-то тутъ не мудреныя.

— Понатужься, Глаша, понатужься…

— Загензи бите, во истъ наши саквояжъ и подушки? Мы саквояжъ и подушки ферлоренъ. То есть не ферлоренъ, нихтъ ферлоренъ, а нашъ багажъ, нашъ саквояжъ въ позд остался… Багажъ въ цугъ остался, — обратилась она къ нмцу. — Нихтъ ферштеенъ?

И дивное дло — нмецъ понялъ.

— O, ja, ich verstehe, Madame. Вы говорите про багажъ, который похалъ изъ Кенигсберга въ Берлинъ? Багажъ вашъ вы получите въ Берлин,- заговорилъ онъ по-нмецки. — Нужно только телеграфировать. Nein, nein, das wird nicht verloren werden.

Поняла нмца и Глафира Семеновна, услыхавъ слова: «wird nicht verloren werden, telegrafiren».

— Багажъ нашъ не пропадетъ, ежели мы будемъ телеграфировать, — сказала она мужу. — Намъ въ Берлин его выдадутъ.

— Такъ пусть онъ телеграфируетъ, а мы съ нимъ за это бутылку мадеры выпьемъ. Херъ… Телеграфирензи… Бите, телеграфирензи. Вотъ гельдъ и телеграфирензи, а я скажу данке и мы будемъ тринкенъ, мадера тринкенъ.

— ?a, ja, mit Sergn"ugen, — проговорилъ нмецъ, взялъ деньги и, поднявшись съ мста, пошелъ на телеграфъ.

Черезъ пять минутъ онъ вернулся и принесъ квитанцію.

— Hier jesst seien Sie nicht bange, — сказалъ онъ и потрепалъ Николая Ивановича по плечу.

— Вотъ за это данке, такъ данке! Человкъ! Меншъ! Эйне фляше мадера! — крикнулъ тотъ и, обратясь къ нмцу:- Тринкенъ мадера?

— O, ja… Rellner, bringen Sie…

— Кельнеръ! Кельнеръ! А я и забылъ, какъ по-нмецки прислуживающій-то называется. Кельнеръ!

Мадера.

Появилась мадера и была выпита. Лица у начальника станціи и у Николая Ивановича раскраснлись. Оба были уже на второмъ взвод, оба говорили одинъ по-нмецки, другой по-русски и оба не понимали другъ друга.