Наши за границей. Где апельсины зреют

– Сапогом бы в него еще пустил, а не токмо что букетом, да боюсь, что сниму сапог, швырну, а мальчишки поднимут и утащут. Эх, не захватили мы с собой пустопорожней бутылки из гостиницы. Вот бы чем швырнуть-то.

– Да как вам не стыдно и говорить-то это. Ведь швыряться бутылками – это уж целое серое невежество. Люди устраивают праздник, чтобы тихо и деликатно цветами швыряться, а вы о бутылке мечтаете.

– Хороша деликатность, коли давеча с меня шляпу сшибли! Вот тебе, зубастый черт!

Конурин швырнул и опять попал окомелком букета в лицо англичанина. Николай Иванович размахнулся и тоже залепил англичанину букетом в шляпу. Шляпа слетела с головы англичанина и упала на шоссе у колес экипажа.

– Отмщен санкт-петербургский купец Иван Кондратьев сын Конурин! Вот оно когда невестка-то получила на отместку! – воскликнул Николай Иванович.

– А вот тебе, мусью англичанин, и в рыло на прибавку! Это уж процентами на капитал сочти! – прибавил Конурин, безостановочно запаливая в англичанина букетиками.

Англичанин стоял в коляске во весь рост, стараясь улыбнуться. Нос его был в крови. По пробритому подбородку также текла кровь; мальчишка подавал ему поднятую с земли шляпу.

XXI

Экипажи, тянувшиеся вереницей мимо местов с зрителями, мало-помалу начали редеть. Катающаяся публика стала разъезжаться. У продолжавших еще сновать экипажей уже иссяк цветочный материал для киданья. Цветочный дождь затихал. Битва цветами кончалась. Только изредка еще кое-кто швырял остатками букетиков, но уж не без разбора направо и налево, а только в знакомых избранных лиц. Так было в экипажах, так было и в местах среди зрителей. Публика, видимо, устала дурачиться. Шоссе было усеяно цветами, но мальчишки уже не поднимали эти цветы, ибо никто не покупал их. Публика начала зевать и уходила. Окровавленный англичанин больше не показывался. Конурин, прикопивший с пяток букетиков, чтобы швырнуть в него напоследях, долго ждал его и наконец тоже начал зевать. Зевал и Николай Иванович.

– Канитель. Чем зря здесь сидеть, пойдемте-ка лучше в буфет, – сказал он. – Пить что-то хочется. Глаша может выпить лимонаду, а мы саданем бутылочку красненького ординерцу.

– Приятные речи приятно и слушать, – откликнулся Конурин, вставая и отряхиваясь от цветочных лепестков, и спросил: – А где тут буфет?

– Какой буфет? Здесь нет буфета, – проговорила Глафира Семеновна.

– Ну вот… Гулянье, эдакое представление, да чтобы буфета не было! Не может этого быть. Наверное есть. Где же публика горло-то промачивает? Нельзя без промочки. Ведь у всех першит после такого азарта.

– А вы забываете, что мы на улице, а не в театре!

– Ничего не обозначает. Обязаны и на улице после такого происшествия…

– Да вот сейчас спросим, – сказал Николай Иванович. – Мусье! Где здесь буфет пур буар? – обратился он к заведующему местами старичку с кокардой из цветных ленточек на груди пиджака.

– Тринкен…[72] – пояснил Конурин и хлопнул себя по галстуху.

Старичок с кокардой улыбнулся и заговорил что-то по-французски.

– Глаша! Что он говорит? – спросил Николай Иванович жену.

– Да говорит тоже, что и я говорила. Нет здесь буфета.

– Да ты, может быть, врешь. Может быть, он что-нибудь другое говорит?

– Фу, какой недоверчивый! Тогда иди и ищи буфет.

– Однако уж это совсем глупо, что гулянье устраивают, а о буфете не хотят позаботиться. Это уж даже и на заграницу не похоже.

– Да вот пойдем мимо дома на сваях, так там буфет есть, – сказала Глафира Семеновна.

– На сваи? – воскликнул Конурин. – Нет-с, слуга покорный! Это чтобы опять полтораста четвертаков в лошадки просадить? Вяземскими пряниками меня туда не заманишь. И так уж я в этих вертепах, почитай, бочку кёнигского рафинаду проухал.

– То есть как это рафинаду?

– Да так. Аккурат такую сумму оставил, что бочка сахару-рафинаду в покупке себе в лавку стоит.

– Ах вот что, – проговорила Глафира Семеновна. – Ну что ж из этого? В один день проигрываешь, в другой день выигрываешь. Вчера несчастье, а сегодня счастье. Этак ежели бастовать при первой неудаче, так всегда в проигрыше будешь. Не знаю, как вы, а мне так очень хочется попробовать отыграться.

– Глаша! Не смей! И думать не смей! – закричал на нее Николай Иванович.

– Пожалуйста, пожалуйста, не возвышай голос. Не испугаюсь! – остановила его Глафира Семеновна.

– Да я не позволю тебе играть! Что это такое в самом деле! Вчера двести франков проухала, сама говоришь, что здесь все основано на мошенничестве, и вдруг опять играть.

– Вовсе даже и не двести франков, а всего сто двадцать с чем-то. Ты забываешь, что я утром на сваях выиграла. Зато теперь уж будем глядеть в оба. Я буду играть, а ты стой около меня и гляди.

– Да не желаю я совсем, чтобы ты играла! Провались они, эти проигранные двести франков!