Наследие

– Лакуны. Как и у многих советских встоло-писателей. – Протопопов сунул в тонкогубый властный рот дольку маринованного чеснока и захрустел. – В “Мастере и Маргарите” рядом с блистательными главами – как, например, “Слава петуху!” – рыхлые, многословные куски. Я уж умолчу о конце…

– Он был сильно болен тогда, – вставила Вера.

– Верочка, гению болезнь не помеха, вспомни Ницше, – сказала Лидия Андреевна.

– Или Боланьо, – откликнулась Вера.

– Или Хэнсгена. Гений наш болен, но пластает классно!

– А вот у Платонова в двух его главных романах нет никаких рыхлостей, – заметил Лурье. – А он тоже писал в стол.

– Это два куска бетона. – Киршгартен взял маслину.

– Скорее – уральского гранита. Железобетонная проза – это “Цемент”.

– Платонов самый цельный из всех советских. Он и Хармс.

– Почему так? – спросила Таис.

– Почему так? – ненадолго задумался Телепнёв. – Большинство из них, в том числе и Булгаков, втуне надеялись, что рано или поздно цензура сменится и пропустит эти тексты. Поэтому и допускали рыхлые, смягчающие острые углы лакуны, реверансы в сторону официоза. Помните, о Сталине: “Он хорошо делает своё дело”. А Платонов и Хармс не надеялись, что их вещи будут опубликованы.

– Логично, – кивнул Протопопов. – Хотя… “хорошо делает своё дело”… может, он имел в виду – адское дело? Помнишь, у Маяковского: “Товарищ Ленин, работа адовая будет сделана и делается уже”. Воланд одобряет это?

– Не уверен. – Телепнёв стал наполнять бокалы. – Это реверанс, а не скрытая инвектива. Вообще, Воланд у Булгакова скорее Дон Кихот, чем Вельзевул. На крыше дома Пашкова он опирается на шпагу с широким лезвием. Это меч Дон Кихота.

– Воланд у Булгакова – защитник униженных и оскорблённых, – заметил Киршгартен. – Он Вильгельм Телль. Серой от него потягивает весьма слабо.

– От него пахнет мазью Вишневского! – громко сообщила Лидия, и все рассмеялись.

– Да, когда Гелла мажет ему колено.

– Это запах моей прабабушки! – воскликнул Телепнёв. – У неё перед смертью на ноге открылась незаживающая рана. Помню бинты, мазь, гной…

– Хватит о болезнях. – Таис подняла рюмку. – За Веру и Петю!

– За вас, дорогие! За Верочку и Петю! Спасибо вам!

– Собрали старую гвардию, несмотря на грозу!

Все чокнулись, выпили и стали закусывать.

– Ну вот! И сразу – выпил! – пробасил Телепнёв, ополовинивая бокал. – Ух! Хорош квасок!

– Интересно, Петя, ты не любишь совлит, но часто их цитируешь, – заметил Лурье.

– Часто? Нет! Вовсе нет!

– “Я достаю из широких штанин”, – напомнила Вера.

– Я часто это говорю?

– Ну… – нарочито-задумчиво протянула Вера, полузакатывая глаза, – довольно!

Все рассмеялись.

– Пётр, ты совлит не любишь феноменологически или стилистически? – спросила Лидия.

– Скорее – онтологически. Для меня они все – добровольные инвалиды, положившие свои конечности под пилу цензуры. У них отпилены ноги или руки. Советская литература – балет инвалидов на ВДНХ. Их литература – как забег одноногих или заплыв безруких. Этому можно по-человечески посочувствовать, но любоваться этим невозможно.

– Да и безнравственно любоваться, – вставила Вера.

– И безнравственно, – серьёзно добавил Телепнёв. – А главное, что результаты их забегов и заплывов не стали мировыми рекордами. Лит-человечество в те годы и бегало быстрее, и прыгало дальше.

– Да! – кивнула Таис. – И это главный аргумент. Литература должна быть физиологически здоровой. Это суровый закон.

– К инвалидам в нашем деле снисхождения быть не может.

– Ну а сумасшествие? – спросила Лидия. – Поэтическое безумие?

– Я говорю о здоровых членах. Душа – не член тела. Душа – просто душа. Где она живёт – непонятно. Её цензура ампутировать не может.

– О да! – Протопопов презрительно усмехнулся. – Душа – отдельно, тело – отдельно. “Душу, душу трите, паразиты!”

– Мамлеев! – с удовлетворением кивнул Лурье. – А вот у него все члены были целы.

– Юрий Витальич под пилу не лёг. Поэтому он – не совлит… – Телепнёв пошарил по закусочному столу глазами. – Постойте! А где же грузди?! Дашенька!

Хлопочущая в столовой у большого стола Даша заглянула на террасу.

– Ну вот! Грузди! Грузди! Грузди! – Телепнёв сморщился болезненно, как от удара, схватился руками за свою массивную грудь.

– Так они ж на большом столе, Пётр Олегович.

– Сюда, сюда немедленно!

Глазурованная чаша с солёными груздями была тотчас принесена и поставлена в центр стола. Маленькие закусочные вилки потянулись к ней.

– Ммм… смерть, смерть! – застонал Телепнёв, закусывая груздем.

– А это Чехов, – констатировала Лидия. – Но там была горчица.

– Мы все всё цитируем, – вздохнула Таис. – Это уже Fatum.

– Обречены. Витгенштейн прав.

– Великолепные грузди, – жевал Киршгартен. – И это не цитата!

Все рассмеялись. На мгновенье все стихли и жевали.

– Вера, тебе очень идут эти бусы, – сказала Таис.

– Спасибо!

– В Иерусалиме, на Via de la Rosa. Увидел и купил за минуту! – Телепнёв насаживал на вилку очередной груздь.

– Так и надо, – кивнула Таис. – Приглянувшуюся вещь надо покупать сразу.

– А я хожу днями вокруг, – вздохнула Лидия.

– Пока её не купят другие! – с тоской проговорил Лурье, и все снова рассмеялись.