Наследие

На террасу из столовой в голубо-салатовом летнем платье вошла Ольга:

– Приветствую всех.

С ней ответно поздоровались, но поцеловались с ней только Таис и Киршгартен.

– Красивое платье, – сказал он.

– Спасибо. Как дела?

– Дела идут, конTORа пишет. Ты надолго?

– Как вытерпят.

– Слетаем куда-нибудь?

– Ой, с удовольствием. Вообще, нам всем сегодня невероятно повезло с погодой. – Ольга упёрлась руками в стройную талию. – Когда прорвались хляби небесные, я вспомнила: боже мой, ведь к нам сегодня гости едут! Ка-ки-е гости?! Тут лило так, гремело так!

– Погода переменчива, – произнёс Протопопов, глядя в чёрные как смоль глаза Таис.

– Это намёк? – спросила она.

– Оля, кваску, морсику? – предложил Телепнёв.

– Не откажусь.

Он наполнил её бокал морсом и принялся наполнять другие.

– Коли о русской бумаге вспомнили, я вот искренне жалею, что Хармс не дожил до времён milklit. Он бы пахтал, плёл и вязал божественно, – сказал Лурье.

– Петя, Хармс дискретен, – возразил Телепнёв. – Он гений малой прозы. И стихов, стихов, конечно. Он бы лепил сырники.

– И что в них плохого?

– Ничего, но сырники — это не творог.

– Кто любит творог, а кто сырники.

– Я не об этом. Milklit порождён крупной формой. И держится на ней.

– И прекрасно! Вокруг творожного престола полно места для сырников.

– Полным-полно, конечно! Но сырники — дискретный жанр. В нём нет метафизики. В бумаге у великого Даниила она была, да и ещё какая! Но milklit – это milklit, дорогие мои! Здесь свои законы, своя гравитация и архитектоника. Масштаб Хармса в milklit был бы в разы меньше Хармса бумажного.

– Пётр прав, – кивнул лысоватой головой Протопопов. – Конвертировать в milklit всех гениев прошлого без потерь невозможно.

– Это не конвертация, Ваня, а рождение в новом пространстве!

– Это был бы уже не Хармс.

– Новый Хармс! Сливочный!

– Но не творожный.

– Не творожный! – Телепнёв стал передавать всем наполненные бокалы. – А мощь творога говорит сама за себя! Milklit опирается на неё. Творог должен быть густым и плотным, не рыхлым.

– Пётр, у тебя слишком ортодоксальный взгляд на milklit.

– Петя, я за чистоту формы. Крупной! Твой любимый Хармс говорил, что для него в тексте важна чистота внутреннего строя. В твороге — то же самое! Ты в своих вещах так же блюдёшь её. Твой “Мавританец” – торжество чистоты внутреннего строя! Стол Зелёных Доходов, субсидиарная ответственность, старая трубка Петруччо, босоногая Анна! Это всё – мощно и стройно!

– А какая Розмари! – повела плечом Ольга.

– Огненноволосая Розмари, да. Это крутое плетение. – Киршгартен подмигнул Лурье. – “Тёмное большинство разрушительных несоответствий опустилось на её худые ирландские плечи в эту гнилую осень подобно полярной сове и тут же запустило когти.”

Тот отрицательно замотал головой:

– И всё-таки, друзья, в ландшафте milklit полно места для сырников!

– Ну вот! Конечно, полно! До фига! Кто спорит? – Телепнёв взял малосольный огурчик и держал его двумя пальцами, оттопырив остальные. – Но, дорогой мой, не надо делать из Хармса Джерома Джерома! Или Зощенко! Пусть он продолжает грозно сиять в бумаге!

– За Хармса! – подняла бокал Лидия. – Или за творог?

– За Хармса! За Хармса!

Все чокнулись и выпили.

– Я тоже теперь квасу хочу, – сказал Глеб.

– Кваску, сынок, кваску! – Хрустя огурцом, отец наполнил его бокал.

– Глеб, ты любишь cheese или творог? – спросил Киршгартен.

– Сырники, – ответил Глеб, пригубливая свой напиток.

Все рассмеялись.

– И какао. – Ольга насмешливо глянула на Глеба.

– Он уже пробовал пахтать и лепить. – Телепнёв положил сыну руку на плечо.

– Ну и?

– Сложно, – ответил Глеб. – Сливки я сбил. Кусочек масла. Просто пахтать я могу, но плести пластовой сложно. И milksaw – оч-ч-чень сложная штука.

– Вот и я это всегда говорю сам себе! – кивнул Протопопов, скорбно-обречённо скривив рот.

Новый взрыв смеха заполнил террасу.

– А масло пахтать – это вообще круто! Наш папа – супер! – Глеб обхватил отца сзади и обнял за живот.

– Твой папа – супер, это правда, – подтвердила Лидия.

– A propos, о конвертации. – Киршгартен подцепил на вилку маленький груздь и, не жуя, проглотил. – “Infinite Jest”^[29] благополучно переплели, а “Gravity’s Rainbow”^[30] неистовый Арик слепил… и?

– И! – тряхнул прядями и щеками Телепнёв.

– И, – зло скривил губы Протопопов.

– И… – с сожалением причмокнул Лурье.

– А почему, я вас спрошу? – грозно пророкотал Телепнёв. – Ну вот! Да очень просто: litmoloko весьма глубоко! То, что не становится маслом, – тонет! Белая метафизика! “Rainbow” потонула в сыворотке!

– И погасла! – добавила Лидия.

– Но творог, Пётр, состоит не только из масла, но и из сметаны, – заметил Лурье.