Наследие

— Ду Фу и Ли Бо в китайских школах — как в русских Пушкин и Лермонтов, — захрустел огурцом Телепнёв.

— Интересно, молочный Лермонтов великолепен, а Пушкин — не очень, — произнесла Лидия.

— «Евгений Онегин» в молоке хорош! — несогласно тряхнул брылями Телепнёв.

— Хорош! — кивнул Лурье. — Как только слепили — сразу пробировал.

— Вполне, — согласился Киршгартен. — Чего не скажешь о Мандельштаме.

— Дорогие мои! У молока свои законы! Не нравится молочка — читай бумагу!

— Петя, не все читают, — возразила Вера. — Не у всех есть бумага.

— Пусть разорятся!

Телепнёв продолжил, тяжело заходив по веранде:

— Эра milklit уникальна тем, что подняла и воздвигла совсем забытые имена, а многих бумажных гениев утопила! Например, Пригов гениально стоит в молоке! Улитин! Norman Mailer! Wyndham Lewis! А Набоков — плохо! Беккет — плохо! А Кафка — так себе!

— И «Улисс» — так себе, — подхватила Вера. — А «Finnegans Wake» — гениально!

— Гениально! В Дублине был фест по этому поводу, moloko и гиннес рекой лились! Второе рождение! Это невозможно объяснить!

— И не надо, — согласился Протопопов. — Пробируй — и всё!

— Пробируй — и всё!

— Это железный аргумент…

— Переплётчик должен объяснять. — Лидия приблизилась к Киршгартену, глядя с лукавством изподлобья.

— Он никому ничего не должен, — холодно проговорила Ольга.

— Объяснить можно всё, — ответил Ролан. — Даже Вселенную. Даже Бога.

— А moloko?

— Я этим постоянно занимаюсь! — рассмеялся Киршгартен.

— Но что толку от обоснований? — развёл руками Телепнёв. — Надо плыть в молоке вперёд и не оглядываться. Гребите дружней, дорогие!

— Это тост! — усмехнулся Протопопов.

Они выпили.

— Петя? — Лидия посмотрела на мужа.

— Я? — Лурье поднял брови. — Друзья, как признался уже Пётр, у прозаиков плоховатая память на стихи.

— Не у всех! — пророкотал Телепнёв.

— Ну… сейчас…

Лурье потеребил свою короткую седоватую бороду, прищурился:

Мой товарищ, в смертельной агонии

Не зови понапрасну друзей.

Дай-ка лучше согрею ладони я

Над дымящейся кровью твоей.

Ты не плачь, не стони, ты не маленький,

Ты не ранен — ты просто убит.

Дай на память сниму с тебя валенки,

Нам ещё наступать предстоит.

— Прекрасно! — дёрнул головой Телепнёв.

— Господи, опять про войну! — Вера взялась ладонями за виски. — Сколько можно?! Она же закончилась.

— Верочка, это не про эту войну, про другую.

— Кто автор?

— Ион Деген, — ответил Киршгартен.

— Фронтовик, — сообщил Лурье, беря со стола гренку с форшмаком.

— Фронтовая поэзия должна быть только такой! — заключил Телепнёв и размашисто шлёпнул Глеба по попе. — Не надоело тебе со стариками?

— Не-а.

— Сейчас пойдём есть. — Вера стала гладить сына по голове, но тот отстранился.

— Осталась Ольга, — произнесла Лидия, не глядя на неё.

— Я… да.

— А она стихов не знает! — Глеб зло-насмешливо глянул на Ольгу.

— Уверен, стрелок по банкам? — усмехнулась она.

Подошла к буфету, прислонилась к нему спиной:

Тихий дух от яблонь веет,

Белых яблонь и черёмух.

То боярыня говеет

И боится сделать промах.

Плывут мертвецы.

Гребут мертвецы.

И хладные взоры за белым холстом

Палят и сверкают.

И скроют могильные тени

Прекрасную соль поцелуя.

Лишь только о лестниц ступени

Ударят полночные струи,

Виденье растает.

Поют о простом:

«Алла бисмулла». А потом,

Свой череп бросаючи в море,

Исчезнут в морском разговоре.

Эта ночь. Так было славно.

Белый снег и всюду нега,

Точно гладит Ярославна

Голубого печенега.

— Хлебников — абсолютный гений! — ударил кулаком в свою ладонь Телепнёв. — Спасибо, Оленька!

— Не ожидала такого от вас, — произнесла Лидия, иронично улыбаясь и глядя на Ольгу.

— Что же вы ждали? — усмехнулась та, стоя у буфета. — Стадлера? Graaaw?

— Ну, Graaaw вы точно читать не стали бы. Это надо рычать.

— Рыка не хватило бы?

— Рык — не ваш диапазон. Низкие частоты.

— Слишком глубоко?

— Скорее — слишком высоко.

— То есть — не доросла?

— Вы доросли до многого, Ольга Павловна, — нарочито-серьёзно проговорила Лидия. — Хлебников! Ух, какая вершина! Продолжайте, продолжайте расти.

— Непременно.

— Продолжайте, продолжайте. Об одном прошу — растите прямо, а не в стиле норильской берёзки.

— А-ха-ха! — зло проговорила Ольга. — Каков намёк! История голубого Марка не забыта?

— Давно забыта! — махнула пухлой рукой Лидия. — Я — о будущем.

— Да нет, милая, вы о прошлом.

— Тема Марка да-а-авно закрыта! — Лидия двинулась по террасе, притопывая. — Дав-но! Дав-но!

— О нет! — угрожающе скрестила руки на груди Ольга. — Такое забыть — не в вашем характере.

— За-быта. За-быта. И за-крыта.

— Не за-бы-та! Норильская берёзка! Если я расту норильской берёзкой, то вы с моей сестричкой растёте двумя болотными хвощами! Милыми такими болотными хвощиками! И оч-чень цепкими! Когтистыми!

— Оля, прекрати, — строго произнесла Вера.

— Которые страстно оплетают не только друг дружку, но и всё, что подвернётся. Марк подвернулся — оплели. Тао Дэхуай — оплели! Теперь, насколько я в теме, — дело за D-N?

— Оля!

— D-N! Там есть что оплетать! — Ольга захлопала в ладоши. — Браво! Норильская берёзка! Oh-la-la!

— Ольга!

— Верочка, прикрой подружку!