Наследие

Склонив голову, муж приложил ладонь к груди.

— Дорогие мои, — заговорила Вера Павловна, держа рюмку в руке. — Я, как вы знаете, филолог и всю жизнь связана с книгами — бумажными, электронными, аудио, holo, а теперь и milkbooks. Мы сегодня с Глебом попали под ливень, я пошла искать его через наш ельник и наткнулась на мягкий куб. Он в лес заполз.

— Может и в дом заползти, — сообщила Таис.

— И в ванную, — пробормотала Ольга.

— Так вот, когда я в сумраке вдруг упёрлась в куб, мне пришла в голову такая, в общем, простая мысль: мы все, нынешние читатели, упираемся. Постоянно сейчас упираемся. Упираемся в прошлое. Вспомните, о чём мы сегодня говорили: как бумлит конвертируется в milklit, о фронтовой прозе, о постфронтовой, о тыловиках, мы постоянно сравниваем milklit с романами пятидесяти-, семидесятилетней давности, вспоминаем бумагу, думаем о ней. Сегодня до дождя я в гамаке читала бумажный роман, «Les Bienveillantes». А мысли были о его конвертации!

— Значит, о будущем? — вставил Протопопов.

— Если бы! — сокрушённо взмахнула руками Вера. — Это будущее в прошлом, future in the past! Этот тот невидимый куб, в который мы упёрлись, как ни парадоксально, после изобретения milklit! Теперь мы упёрлись в наше литературное прошлое, оно наползает на нас, как ледник, это трудно сформулировать… легче ощутить. Великолепный, фантастический, сногсшибательный milklit, казалось бы, должен был отбросить прошлое и распахнуть новые горизонты, которые бы всосали нас, как пылесос, как аэродинамическая труба, и дали бы такую радость новизны, от которой мы все бы преобразились. Мы же, наоборот, ощутив всю мощь и беспредельность этих горизонтов, стали оглядываться! Мы поедаем новое и оглядываемся, оглядываемся! Наши деды рассуждали о смерти бумажной книги после появления книги цифровой, шли дискуссии — выживет ли книга? Выжила у букинистов. Но сейчас, когда эпоха цифровой книги по сравнению с эпохой, нет, эрой milklit — просто детский лепет, мы ещё пристальней уставились в книгу!

Она смолкла, прижав руки к груди. Все почувствовали её волнение и молчали. Вера обвела сидящих за столом взглядом своих блестящих глаз.

— Я… я сыта бумагой!

Сидящие зашевелились.

— Я сыта бумагой, дорогие мои, и я хочу призвать нас всех: хватит есть прошлое, хватит кушать бумагу!

— Браво, Верочка! Накушались! Полностью согласен! — воскликнул Лурье и зааплодировал.

Телепнёв тоже зааплодировал.

— Книги — пылесборники! — усмехнулся Протопопов. — Это мой папа говорил. Но я не спешу их выкидывать.

— Почему? — спросила Ольга. — Я почти все вышвырнула.

— Что-то мешает.

— Понятно что. Ты профессионал.

— Он milkscripter, Оля! А дорожит бумагой! — воскликнула Вера. — Это ли не нонсенс?!

— Я так чихала, когда совала книги в пакеты.

Протопопов пожал узкими плечами:

— Не могу сказать, что я дорожу бумагой. Я просто… как сказать… не хочу расставаться с…

— С прошлым! С прошлым!

— Да нет, Вера, это не совсем так. И я мало оглядываюсь на бумагу. Скорее вот что — валяется старый камень возле нового дома. И жаль его выбросить. Не потому что он с чем-то связан и что-то напоминает, а просто… потому что это — старый валун!

— У меня такое же чувство! — дёрнул массивной головой Телепнёв. — И я кр-р-р-райне редко читаю бумагу! Но не выбрасываю!

— А может, это поколенческие издержки? — спросил Киршгартен.

— Скорее всего! — закивала Вера и указала на приступившего к ухе Глеба. — Вот кто не будет оглядываться на бумагу!

— Я вообще не люблю оглядываться, — пробормотал Глеб.

— Знаете, дорогие, — продолжила Вера. — Чтобы завершить эту тему: я очень голодна. Я хочу есть новое. И только новое! Есть! Есть! Есть!

Телепнёв резко вскочил, опрокидывая стул:

— И сегодня — будешь!

— Мы тоже! Ради этого и приехали к вам! Будем!

Стул подняли, Телепнёв уселся на него.

— Пока я монологизировала, уха остыла? — Вера опустилась на своё место. — Извините!

Лурье зачерпнул ухи, попробовал:

— М-м-м! Самый раз! Уха фантастическая! Божья слеза!

— Очень вкусно… — попробовала Таис.

— Это не просто вкусно… это божественно… — заключил Протопопов.

— Наш Фока превзошёл себя, — пробормотала Ольга. — Без аберраций.

— Ну вот! Рецепт моей бабушки! — поднял палец Телепнёв. Киршгартен ел уху молча.

— А Ролан молчит! — громко прошептала Вера.

— Ролан, как тебе? Не очень? — Со смешком Лидия толкнула его в локоть.

— Я молчу, потому что нет слов. Слов нет.

— У меня тоже! — пробормотал Телепнёв.

— И спешу предупредить, что после ухи перед чтением ничего съестного не будет, — сообщила Вера.

— Коне-е-е-чно! — пропела Лидия. — Не ухой единой жив человек! Moloko!

Все стали есть уху.

— Веруша, спасибо за яркий спич, — пробормотала Лидия. — Подписываюсь под каждым словом.

— И я.

— И я.

— И я подписываюсь.

Вера, улыбаясь, ела уху:

— Спасибо… я несла что-то… слишком эмоционально…

— Так и надо!

— Вера, это даже не «новая послевоенная искренность», а — просто искренность. Мы все по ней скучаем за своими столами.