Наследие

Едва Даша наполнила обе чашки китайского фарфора ромашковым чаем и водрузила заварной чайник на попискивающий электросамовар, заскрипели ступени лестницы и в столовую спустился Пётр Олегович Телепнёв – муж Веры Павловны, отец Глеба, пятидесятилетний полный мужчина с мясистым, брылястым, толстогубым и всегда румяным лицом, широкой шеей, пристальными быстрыми глазами и развалом местами седеющих тёмно-каштановых волос. Он был в холщовой толстовке с засученными рукавами, в широких, также холщовых штанах и кожаных греческих сандалиях.

– Ну вот! – произнёс он рокочущим баритоном, снимая на ходу круглые очки в тонкой металлической оправе. – Слышу звуки самовара!

– Мы промокли с Глебушкой. – Вера накладывала сыну в розетку тёмного гречишного мёда.

– Рыбу ловили? – пророкотал Пётр Олегович, подходя и оглядываясь. – Как темно! Ну и ливень! Даша, зажги канделябр!

Он ступал косолапо, полными тяжёлыми ногами, которые плохо сочетались с его подвижным, живым и быстроглазым лицом.

Даша стала зажигать свечи стоящего на комоде канделябра.

– Двух окуней поймал, – сообщил Глеб, громко отхлёбывая чай своими обиженными, пухлыми губами.

– Молодец!

– Присоединяйся к нам, Петя.

– С удовольствием! – Он уселся за стол.

– Даша, подайте стакан Петра Олеговича.

– И огня сюда, огня!

Даша поставила канделябр на стол.

Несмотря на полноту и косолапость, Телепнёв делал всё своими белыми руками быстро и ловко. Дотянувшись, он взял Верину руку своей полной белой рукой с не по-мужски изящными, к ногтям сужающимися пальцами и быстро чмокнул запястье жены:

– Ты тоже ловила?

– Нет, я Глебушку встретила с зонтом. А Тимофей нас подвёз.

– Вот как! Успели? Увернулись? Эвон как льёт! – Пётр Олегович покосился на окна. – Внезапно небо прорвалось с холодным пламенем и громом!

– И впрямь прорвалось. Потоп.

Вера стала наливать ему чаю в стакан в подстаканнике с советской космической символикой:

– Даша, ступайте к Фоке, вы там нужней.

Даша вышла.

– Ну вот. Сеть рухнула, – сообщил Телепнёв, тряхнув развалом прядей и принимая стакан. – Как всегда во время грозы. Раз – и нет! Словно в старые времена! Юймэй![25]

– Зато есть возможность почаёвничать, – улыбнулась Вера.

– О да, о да! Положи-ка мне, Веруша, медку.

Вера положила мёду, он взял розетку, сразу ополовинил её чайной ложкой и запил мёд чаем, зачмокал:

– Не могу вязать.

– Отдохни, Петя.

– Мы отдохнём, как говорили известные тебе сёстры… ммм… чудесная ромашка… аромат луговой… и мёд хорош…

– Это не с ярмарки, а наш, деревенский.

– Пахома? Или Женьки?

– Пахомовский.

– Пахом – правильный мужик.

– Он жену свою колотит и детей, – сообщил Глеб.

Родители переглянулись.

– А ты откуда знаешь, Herr Fischer[26]?

– Митяйка рассказывал.

Телепнёв отхлебнул чаю:

– Ну вот. Мда… это… ммм… скверно. Бить никого нельзя. Даже животных.

– Я бы Виперию побил, – прихлёбывал чай Глеб. – Она наглая и злая. И со стола ворует.

– Новая кошечка, ещё к нам не привыкла. – Вера бесшумно, в отличие от мужчин, пила чай.

– Диковата, диковата, – кивал седеющими прядями Пётр Олегович. – Но ты понимаешь, сын мой дорогой, путь насилия хоть и самый простой, но совершенно тупиковый.

– Пап, она ласки не понимает. Плохая кошка! Оцарапала меня.

– Э, нет, родной. – Пётр Олегович зачерпнул полную ложечку мёда, отправил в рот и тут же запил чаем, задвигал увесистыми розовыми щеками. – Плохих животных… ммм… не бывает, как и плохих людей. Что есть плохо? Поступок! Кто его совершает? Человек. Вопрос: способен ли человек, совершивший плохой поступок, после этого совершить поступок хороший?

– Способен, – ответил Глеб.

– Но если бы он был плохим человеком, он бы не был способен на хорошие поступки. А совершал бы только плохие! Значит, он не плохой человек. И не хороший. А – просто человек. Ното sapiens с суммой хороших и плохих поступков. Так и животные. Вот эта Виперия тёти Олина, она же не всё время шипит, царапается и ворует? Может и приласкаться, и ласково помурлыкать? Может?

– Ну, может… но всё равно противная.

– Противная! Потому что ты запомнил только её плохой поступок. А если бы мы с мамой держали в памяти только твои плохие поступки, кем бы ты был для нас? Или мама помнила бы только мои плохие поступки?

Вера притворно-грозно прищурилась:

– И какой был последний?

Пётр Олегович тут же задумался, лицо его стало сумрачно-серьёзным. Он угрожающе процедил:

– Третьего дня облил тебя за завтраком сливками.

И расхохотался, откидываясь на спинку стула. Смех его был сильный, задорный, грудной. И всегда заражал окружающих.

Вера и Глеб тоже засмеялись.

– Так что, Глеб, не суди Випу строго. Помни, что говорил Филипп Филиппович из “Собачьего сердца” – ласка, только ласка.

Глеб кивнул.

Телепнёв покосился на окна:

– И не думает переставать!

– Петя, месяц сушь стояла.

– Да, да, пыль глотали мужики и бабы… А нынче: шёл дождь, скрипело мироздание… Веруша, я прошу прощения!

Он прижал руки к пухлой груди.

– Что такое?

Пётр Олегович замер в этой позе. Затем произнёс робким шёпотом:

– Я про-го-ло-дался!

– Господи! – Вера рассмеялась.

– Завтракали рано, а сейчас уж первый час.