Наследие

– Я тоже есть хочу, – сказал Глеб и перевернул на блюдечке пустую чашку.

– Господи, мои мужчины голодные! – Вера всплеснула руками, встала и пошла на кухню.

Пётр Олегович обнял сына:

– Дадут! Дадут нам поесть!

Вскоре на столе оказались варёный окорок, жареная холодная курица, свежие огурцы, пшеничный и ржаной хлеб, сливочное масло и овечий сыр. Пётр Олегович достал из буфета графин с водкой, настоянной на смородиновой почке, подмигнул:

– Ну вот. Чтобы легче проскочило! Да и обед у нас безалкогольный…

– Чтение и водка несовместны.

– Увы!

– Тогда… Петя, и мне рюмку. Я озябла в лесу.

– Правильно!

Он взял две хрустальные рюмки и с графином подошёл к столу, стал разливать золотистую настойку.

– И кстати, в лесу наткнулась на мягкий куб.

Густые чёрные брови его поднялись:

– Что ты говоришь!

– Да. Ползёт в лесу у нас.

– Почему в лесу?

– Ты у меня спрашиваешь?

– Кубы только по полям должны ползать. – Глеб взял кусок курицы.

– Именно! Какого черта он ползёт в лесу?

– Пошли запрос в МЭ, дорогой.

– Сеть рухнула. Не до запросов! Но… эдак он и в дом вползти может?

– Может.

– Нет, я не против. Как вползёт, так и выползет, и дом наш будет в сто раз L-гармоничней, но…

– Но! – Вера подняла рюмку. – Выпей за наше с Глебом здоровье. Простужаться летом не хочется.

– Ваше здоровье, дорогие мои!

Они чокнулись и осушили свою рюмки.

– Ну вот. Ах, хороша! – Пётр Олегович взял двумя пальцами огурец и захрустел им.

Вера положила ему и себе ветчины. За окнами заполыхала молния и загремело так, что в буфете зазвенела посуда.

– Зевс Громовержец! – Хрустя огурцом, Пётр Олегович подмигнул Глебу.

– Пап, а у нас есть громоотвод?

– Не знаю… – задумался отец. – Не знаю!

– В этом доме есть всё. – Вера делала сыну бутерброд с ветчиной. – Кроме новой ванны.

– Ну, душа моя, в мире материи всё ломается, рано или поздно.

– А потом ремонтируется.

– Я послал запрос, всё будет. Я сам тебя опущу в новую ванну.

– Жду не дождусь!

Глеб доел курицу, рыгнул. Мать протянула ему бутерброд.

– Мам, я не хочу.

– Правильно, не переедай. Сегодня большой обед. – Она вытерла ему раскрасневшиеся тубы салфеткой.

– Я пойду к себе, поскольжу. – Он встал.

– Так Сети же нет пока.

– А у меня цзин[27].

– Хорошо, только переоденься. И кофточку надень.

Глеб вышел, прошуршав халатом по паркету. Жуя, Пётр Олегович проводил сына довольным взглядом:

– Как он… ммм… возмужал! За одну весну. Стремительно!

– Да, – улыбнулась Вера.

– По последней. Выпьем за Глебушку! – Он стал наполнять рюмки.

– Подожди. – Она положила свои пальцы на его широкое запястье. – Подожди, дорогой.

Муж замер с графином в руке.

– Поставь пока.

Он поставил графин на стол. Помедлив, Вера вздохнула:

– Петя, дорогой, я давно тебе хотела что-то сказать.

Он смотрел на неё. Когда лицо его принимало серьёзное выражение, большие щёки его выглядели особенно по-детски беспомощно.

– Что-то сказать. – Она погладила его по руке. – Ты сейчас вспомнил, что облил меня за завтраком сливками. Коровьими сливками. Пролил на меня из сливочника. Сливки. Белые.

– Да, дорогая, да, и поверь, это было какое-то помутнение… я качнулся, как какой-то похмельный официант из…

– Помолчи.

Он смолк.

Она приблизила к его большому лицу своё узкое, красивое, словно выточенное из слоновой кости лицо:

– Муж мой, почему ты уже долгое время орошаешь меня своими драгоценными сливками только по тем дням, когда я не моту забеременеть?

Рот Петра Олеговича раскрылся. Он уставился на жену так, словно увидел другого, незнакомого ему человека.

– Извини меня за прямолинейность. Извини. Но я… я думала эти месяцы, как это получше сформулировать. И всё получалось как-то глупо, по-бабьи. А теперь… эти сливки помогли. Или мне кажется, что не помогли, не знаю… В общем… в общем, скажи, Петя… Пётр, ты так не хочешь детей?

– Дорогая… – пролепетали его губы.

Она тут же накрыла их пальцами:

– Подожди, милый, подожди! Я не так сказала, прости дуру, я просто волнуюсь.

– Милая, Веруша, родная моя…

– Молчи! Умоляю!

– Хорошо, хорошо… только не волнуйся так…

– Да, я волнуюсь, меня всю трясёт… – Она выдохнула и вздохнула глубоко. – Господи, дай мне сил!

Взяла его за тяжёлые щёки:

– Любимый мой человек, родной мой Петя. У меня никого нет, кроме тебя и Глеба. Оля – родная, но… ты знаешь наши с ней отношения. Мама с папой в могиле. Брат погиб на войне. Ты и Глебушка. И всё. В этом мире. Как это: без тебя… без вас, без твоей любви, как в чёрной книге, страшно в мире душном. Мы втроём счастливы. И это прекрасно! Это наше счастье. Даже – не семейное, а просто – счастье. Большое наше счастье, которое длится и длится. Мы его ценим и дорожим им. Я дорожу каждой минутой нашего счастья. Но я не хочу… нет… я хочу, да, я хочу, чтобы наше счастье мы с тобой ничем не ограничивали, не загоняли в рамки… ну, семейной рутины, так это сказать? Да! Рутины серой. Чтобы мы не надевали на счастье шоры такой вот рутины, такой мещанской рассудительности!

– Но, милая…

– Молчи, дорогой!

Она снова накрыла его большие, мягкие, всегда тёплые губы.