Наследие

– Как видишь. – Киршгартен бросил шлем на газон, отстегнул аэропиль и позволил ему также упасть на газон, открыл багажник и достал бутылку шампанского.

– Успел ты, брат, после грозы! – тряхнул прядями Телепнёв. – Повезло тебе!

– Он же немец, всё рассчитал! – улыбалась Вера.

– Штрафную кваса Киршгартену! – улыбался круглолицый бородатый Лурье.

– Штрафную, штрафную непременно! – Телепнёв наполнил квасом бокал.

– Ролан, ты видел восседающего на облацех?

– Лида, ты спрашиваешь это каждый раз! – засмеялся Киршгартен, обнажая крепкие белые зубы. – Полетели вместе, посмотришь.

– Не отпускаю! – Лурье приобнял жену.

Глеб подбежал к аэропилю, присел на корточки:

– Пётр Петрович, вы приблуду не сменили?

– Нет ещё. – Он потрепал Глеба по вихрастой голове. – Привет, стрелок.

– Всего три тысячи метров?

– Мне хватает.

Стянув с себя серебристый комбинезон, Киршгартен убрал его в багажник аэропиля и с бутылкой в руке пошёл на террасу. На нём остались белые брюки и тонкая палевая помятая водолазка.

– Все в сборе, – констатировал он, поднимаясь по деревянному крыльцу.

– Давно! – Телепнёв протянул ему бокал, другой рукой шлёпнув по его ладони. – Привет, воздухоплаватель!

Поставив бутылку, Киршенгартен расцеловался с женщинами. Он был невысокого роста, помоложе Телепнёва, крепкого телосложения, с умным лицом, тонкими усиками и внимательными глазами. Немецкую кровь в нём выдавал только нос с горбинкой.

– За что пили? – спросил он, беря с тарелки маленькую гренку с форшмаком.

– За солнце! – сообщил Телепнёв.

– Можно повторить?

– Unbedingt!

– Давайте лучше за встречу! – предложила Вера.

– Да, со свиданьицем! – подхватил Лурье.

– Со свиданьицем! Со свиданьицем!

Все сдвинули бокалы, чокнулись и выпили.

– Ну вот! И сразу выпил! – произнёс Телепнёв, схватил гренку, бросил в рот и зажевал, задвигал своими брылями.

Все стали закусывать, столпившись вокруг столика.

– Пётр, ты часто его так цитируешь, – заметил Протопопов. – Так нравится поэма?

– Отдельные выражения. Сама поэма… ну… хорошие начало и конец. В середине рыхловато.

– Рыхлая вата, – согласился Лурье. – Как только они садятся в электричку.

– Лакуны. Как и у многих советских встоло-писателей. – Протопопов сунул в тонкогубый властный рот дольку маринованного чеснока и захрустел. – В “Мастере и Маргарите” рядом с блистательными главами – как, например, “Слава петуху!” – рыхлые, многословные куски. Я уж умолчу о конце…

– Он был сильно болен тогда, – вставила Вера.

– Верочка, гению болезнь не помеха, вспомни Ницше, – сказала Лидия Андреевна.

– Или Боланьо, – откликнулась Вера.

– Или Хэнсгена. Гений наш болен, но пластает классно!

– А вот у Платонова в двух его главных романах нет никаких рыхлостей, – заметил Лурье. – А он тоже писал в стол.

– Это два куска бетона. – Киршгартен взял маслину.

– Скорее – уральского гранита. Железобетонная проза – это “Цемент”.

– Платонов самый цельный из всех советских. Он и Хармс.

– Почему так? – спросила Таис.

– Почему так? – ненадолго задумался Телепнёв. – Большинство из них, в том числе и Булгаков, втуне надеялись, что рано или поздно цензура сменится и пропустит эти тексты. Поэтому и допускали рыхлые, смягчающие острые углы лакуны, реверансы в сторону официоза. Помните, о Сталине: “Он хорошо делает своё дело”. А Платонов и Хармс не надеялись, что их вещи будут опубликованы.

– Логично, – кивнул Протопопов. – Хотя… “хорошо делает своё дело”… может, он имел в виду – адское дело? Помнишь, у Маяковского: “Товарищ Ленин, работа адовая будет сделана и делается уже”. Воланд одобряет это?

– Не уверен. – Телепнёв стал наполнять бокалы. – Это реверанс, а не скрытая инвектива. Вообще, Воланд у Булгакова скорее Дон Кихот, чем Вельзевул. На крыше дома Пашкова он опирается на шпагу с широким лезвием. Это меч Дон Кихота.

– Воланд у Булгакова – защитник униженных и оскорблённых, – заметил Киршгартен. – Он Вильгельм Телль. Серой от него потягивает весьма слабо.

– От него пахнет мазью Вишневского! – громко сообщила Лидия, и все рассмеялись.

– Да, когда Гелла мажет ему колено.

– Это запах моей прабабушки! – воскликнул Телепнёв. – У неё перед смертью на ноге открылась незаживающая рана. Помню бинты, мазь, гной…

– Хватит о болезнях. – Таис подняла рюмку. – За Веру и Петю!

– За вас, дорогие! За Верочку и Петю! Спасибо вам!

– Собрали старую гвардию, несмотря на грозу!

Все чокнулись, выпили и стали закусывать.

– Ну вот! И сразу – выпил! – пробасил Телепнёв, ополовинивая бокал. – Ух! Хорош квасок!

– Интересно, Петя, ты не любишь совлит, но часто их цитируешь, – заметил Лурье.

– Часто? Нет! Вовсе нет!

– “Я достаю из широких штанин”, – напомнила Вера.

– Я часто это говорю?

– Ну… – нарочито-задумчиво протянула Вера, полузакатывая глаза, – довольно!

Все рассмеялись.

– Пётр, ты совлит не любишь феноменологически или стилистически? – спросила Лидия.