Наследие

– Наше счастье – животное большое и очень свободное. Если мы наденем на него шоры, взнуздаем здравым смыслом быта, будем понукать, стреноживать – оно быстро превратится в забитую клячу. И тогда – серая рутина жизни обрушится на нас, милый мой, она покроет нас, засыпет всё, всё, все наши радости! Они окаменеют. И мы станем каменными тоже. И будем жить, как окаменевшие люди, жить, двигаться, говорить нужные слова, заниматься любовью, а потом не заниматься – и так до гробовой доски. Каменная жизнь! И это будет ужасно.

Она замолчала. В карих глазах её стояли слёзы.

Пётр Олегович набрал в лёгкие побольше воздуха, отвёл её руку от своих губ:

– Ну вот. Дорогая, милая моя, я клянусь тебе, кля-ну-сь всем святым на свете, всем, что у меня есть, жизнью своей, что я ни-ког-да, слышишь? никогда не рассчитывал и не высчитывал твои опасные дни! Да, это было ещё до рождения Глеба, в Тайбэе, когда мы, молодые, береглись с тобой из-за твоей учёбы, и это было наше решение, наше с тобой, совместное, осознанное! Но чтобы я сейчас сам что-то рассчитывал, составлял какой-то график, приспосабливался, берёгся… это… бред, дорогая моя Веруша!!

Последние слова он выкрикнул ей в лицо. От волнения брылья его налились кровью.

Она вытерла слёзы.

– Как… как ты такое подумать могла?! Разве это похоже на меня, а?

– Да нет, непохоже, – всхлипнула она.

– Я… я такой расчётливый, бухгалтер эдакий, Ионыч толстомясый, да? Слежу за опасными днями жены! Да?

Он взял её за хрупкие плечи:

– Посмотри на меня! Я – Ионыч?

– Нет, милый, что ты…

– Послушай, ты же знаешь, когда я пахтаю, плету, когда вяжу витальные струи, я расплачиваюсь за это.

– Я знаю, милый, знаю…

– И в эти периоды я, ну, я… нечасто орошаю тебя моими сливками!

Он расхохотался, затряс головой так, что пунцовые брылья заколыхались:

– Прости, прости, что я несу! Но это – правда, правда! Издержки профессии, ты это знаешь лучше меня!

– Знаю, знаю… – Она опустошённо рассмеялась.

– Тебе просто… ну… показалось, померещилось, что я что-то подгадываю, что-то высчитываю!

Он сжал её плечи, приближаясь лицом:

– Любимая моя, насколько ты знаешь, в постели я не Плюшкин! Не Гобсек! И даже не Дон Кихот! Клянусь тебе, что сегодня я… я за-топ-лю тебя! Если не сливками, то… хотя бы… нет, нет, что я несу, милая, что я несу! И вообще – что мы с тобой несём?!

Он захохотал, обнимая её, она рассмеялась тоже. Они смеялись и смеялись, отдаваясь смеху, обнявшись и раскачиваясь на стульях.

– Хохочете? – раздался голос входящей в столовую Ольги.

Они не могли остановиться.

– И пьянствуете? – Она заметила графин с водкой.

– Именно! Именно! – пророкотал Пётр Олегович, доставая платок и отирая свои глаза.

Вера полезла в карман жакета и вместо платочка вынула салфетку, которой берегла пальцы от татарника. Она высморкалась в салфетку и стала вытирать ею глаза.

– Виперия сбежала от грома, – сообщила Ольга и подошла к окну. – Конца не видно. Мой сад весь смоет.

– Ну вот. Уф… давно так не хохотал… – Телепнёв перевёл дыхание.

– Я… – начала было Вера, но снова стала смеяться.

– Не продолжай, умоляю! – Он схватил жену за плечи. – А то молочная тема угробит нас!

– Да, да, ладно… всё… – Она вздохнула и ровно задышала. – Спокойно, спокойно…

– Что же вас так развеселило? – спросила Ольга, постукивая ногтем по оконному стеклу. – Опять milklit?

– Нет, другое… так, аберрация… – произнесла Вера.

– Аберрация? Наш Фока любит это слово. Если пироги подгорели, говорит: аберрация случилась.

– Мда… аберрация… милая, мы так с тобой и не выпили за здоровье Глеба. – Пётр Олегович взял свою рюмку. – Оленька, выпьешь с нами?

– Для меня слишком рано.

Вера подняла свою рюмку. Они чокнулись и выпили.

– Пойду Випу искать. – Ольга пошла к двери.

– Она забилась куда-то, гроза кончится, сама выйдет, – предположила Вера, закусывая водку.

– Не знаю…

Ольга вышла.

Гроза завершилась к трём, затопив большой сад и побив ливнем цветы малого. А к пяти часам в имение Телепнёвых съехались гости: Пётр Петрович Лурье, milkscripter, с супругой Лидией Андреевной, Протопопов Иван Иванович, milkscripter, с подругой Таис и Ролан Генрихович Киршгартен, переплётчик. До имения каждый добрался по-своему: Лурье доехали поездом, а со станции взяли коляску, Протопопов и Таис прикатили на своём оранжевом БМВ, Киршгартен с получасовым опозданием прилетел на серебристо-чёрном аэропиле, приземлившись прямо у крыльца террасы. Выключив двигатель, он снял шлем с головы и проговорил своим негромким, всегда спокойным голосом:

– Прошу прощения, дамы и господа! Опаздывает тот, кто быстро едет или летит.

– Ну вот! Genau![28] – пророкотал Пётр Олегович, стоя с бокалом кваса в руке.

В ожидании припозднившегося все пили квас и брусничный морс у закусочного столика. Алкоголя на столике не было.

– Ролан, вы Меркурий! – восторженно-угрожающе произнесла высокая, смуглая и стройная Таис.

– Скорее – Пегас! – добавил такой же высокий, худощавый и смуглый Протопопов. – Тебя не сбила ПВО?