Наследник

Во время очередного приезда отца в Пушкино, Виктор сказал ему:

— Не могу я больше сидеть сложа руки, понимаешь, не могу! Стыдно! Пока в армию не берут,

устрой на завод. Не хуже других буду.

Его поддержала мать:

— Ребенок абсолютно прав. Ты же видишь, он не находит себе места. И я его могу понять. Если

бы я не шила для фронта белье, я бы тоже сходила сума.

На этот раз Виктор постарался пропустить мимо ушей обидное слово «ребенок». Не время было

сейчас спорить с матерью о формулировках. Сейчас она была его союзником.

— Хорошо, маркиз, — сказал Георгий Николаевич, бреясь на террасе у зеркала, — подумаем, куда

тебя определить.

— Что это значит — маркиз?! — настороженно переспросила Анна Семеновна. — Почему ты так

его называешь? Ты что, намекаешь на то, что я воспитала его белоручкой?

— Как?! Разве ты не знаешь? — не унимался Георгий Николаевич, намыливая подбородок. —

Виктор вспыхнул:

— Кончай, отец. Ну что ты в самом деле...

Анна Семеновна недовольно передернула плечами:

— Не понимаю, о чем ты... Ребенок совсем не хуже других. И мне за него... не стыдно... Да, да! Не

стыдно! А если это... плоская шутка... то, право же, она не к месту. . Георгий Николаевич отложил

бритву, обтер лицо полотенцем, улыбнулся:

— Ну, ладно, ладно. Уж больно ты, мать, стала суровой. Не грех ведь и пошутить иногда. А то

совсем закисли.

И он пошел умываться. Прощаясь, он, целуя жену, сказал:

— Ты, брат, расскажи матери, кто тебя в маркизы-то произвел, а то она и вправду на меня

обидится. А виноват-то не я, а Хала?!

— Кто?! — сделала большие глаза Анна Семеновна.

— Какая еще Хала?!

Но Георгий Николаевич, посмеиваясь, уже спускался с террасы к ожидавшей его "эмке".

* * *

Виктор Дружинин был принят на завод в инструментальный цех учеником слесаря-лекальщика.

Завод работал круглые сутки. Ушедших в ополчение кадровых рабочих заменили их жены и

допризывные ребята.

Виктора подвели к старому рабочему в спецовке, похожей на толстовскую блузу. На самом кончике

его мягкого бугристого носа каким-то чудом держались очки в металлической оправе с треснутым

правым стеклышком. Это был знаменитый мастер лекального дела, которого на заводе все

уважительно звали Андреичем. Он поверх очков внимательно оглядел Виктора с головы до ног.

"Оглядывает, как цыган лошадь, еще попросит зубы оскалить", — насмешливо подумал Виктор.

— Знаю, знаю, — скороговоркой проговорил старый мастер, — наслышан. Сынок нашего

директора?

— Не сынок, а сын! — отрезал Виктор.

— Ишь ты! — удивился мастер. — А какая разница? — Сами знаете, — прищурил глаза Виктор.

Старый мастер хохотнул, поправил очки: — Это ты верно говоришь. Знаю. Ну пошли, коли так. — Он

подвел Виктора к индивидуальному шкафчику и достал оттуда куртку-спецовку.

— Возьми-ка, примерь. Это куртка Петра Исаева, он в ополчение ушел. — Наблюдая, как Виктор

ее надевает, сказал: — Почти по плечу, бери себе. — Потом показал рукой на высокий табурет у

обитого жестью стола: — А это теперь твое законное рабочее место. Садись и вникай, буду тебя

ремеслу обучать.

Так Виктор Дружинин стал учеником старого лекальщика Андреича. Виктор внимательно слушал

его слова, наблюдал за его умелыми руками, учился читать чертежи. Поначалу не все у него

получалось, но он трудился со старанием и даже удостаивался иногда скупой похвалы Андреича.

Однажды старый мастер сказал:

— Я твоего родителя давно знаю. Сначала он у нас сменным мастером был, потом начальником

механического цеха назначили, потом директором, а потом... и сам знаешь..., а теперь вот опять во

главе... Он мужик крепкий...

— Отец Вас тоже уважает, говорит, что Вы в своем деле профессор.

Андреич хмыкнул, довольный:

— Ладно, поживем-увидим.

И он заговорил скороговоркой, словно слагал раешник:

— Немец нас никогда не осилит. Ведь наша страна какая? Нет нам ни конца, ни края. А людей у

нас, как народа. Посчитай-ка у проходной завода...

* * *

Любил Виктор Дружинин работать в ночную смену. Ночная смена казалась ему особенно

ответственной. Приятно было сознавать, что москвичи спят дома, а он трудится, он на посту. Значит,

он нужен фронту, нужен даже больше, чем кто-то другой.

Однажды, когда ожесточенные бои шли уже на дальних подступах к столице и воздушные тревоги

сменяли одну другую, Виктор задал Андреичу вопрос, который мучил его с первого дня войны:

— Не могу я понять, куда же делась эта самая пролетарская солидарность? Как же солдаты

Гитлера, сами рабочие и крестьяне, пошли на нас войной? Где же их солидарность?

Андреич долго молчал, поправлял очки, хмыкал носом, потом сказал:

— Я помню, как германцы с нами братались в первую мировую. Было такое дело. Что верно, то

верно... Оболванил их Гитлер. А солидарность-то долго еще надо лекалом доводить... Когда доведем,

тогда уж, почитай, и мировая революция грянет. А пока: смерть фашистским оккупантам! Помнишь,

как в песне: "Чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей вершка не отдадим".

— Пока отдаем, — вздохнул Виктор.