Наследник

«Да нет, не стоит. Наверное, кто-то в компании ляпнул однажды, запало, теперь вот всплыло… Шмитец? Хорошая замена нашему… аналогу. Очень похоже и, что важно, совершенно ненаказуемо».

«Пристроил “всплывшее”. Приехали, куда не ожидали. Здрасьте!»

«Привет!»

– Так что, доктор, по поводу моего шанса? Шамана?

По идее, я, как та настойчивая, мечтающая преодолеть стекло муха, давно уже должен был бы пробить или хотя бы промять своим стуком сознание врача. Причем в самом чувствительном месте.

– Что-то, Иван Васильевич, заставляет меня сомневаться.

– И всё же? В чем ваш риск?

– Мой риск? Никакого. Просто это дорого и далеко.

– Насколько дорого-далеко? Миллион? Луна? Что? Где? Ну говорите же!

– Мне лично даже пришлось квартиру мамы, покойницы, продать. Двушка, в самом центре. Торопился, продешевил, но разве в такие моменты считаешь.

– Понятно. Двушка. Дешево. Продолжайте. Умоляю.

Я переживаю, что взял не совсем верный тон, мое понукание выглядит резковато. Доктору оно может показаться грубым. Но ведь должна же быть у почти безнадежного больного – опустим полуфантастические «шаманские» варианты – хоть какая-то привилегия?

– Прага.

– Прага? Ага, теперь понимаю.

– Ну да, удивили меня чешским словом. Прага.

– Слово случайно запомнилось, я в чешском ни бум-бум. Даже не слышал, наверное, как звучит. Возможно, слышал, но не знал, что это чешский. В любом случае не опознаю. Но все равно, спасибо вам, доктор. За шесть секунд надежды спасибо.

«Силен. Про шесть секунд надежды, это я тебе доложу…»

«А то?!»

«Почему шесть? Ты считал? И на Прагу отозвался, словно тебе Токио назвали или Сидней? Не бог весть как далеко и дорого. У меня в Праге один старый знакомый обосновался, кондитеркой занимается. Посетовал, что две трети города – наши. Сплошь и рядом русская речь. Если можно назвать ее русской. Его, конечно, куда больше расстраивает качество, не количество…»

«Мамочка, повремени, пожалуйста, сейчас ведь собьешь с настроя».

«Об этом можно только мечтать».

«Помечтай, пожалуйста, в одиночестве».

«О! Как вы жестоки…»

«Мам!»

«Удаляюсь в садик мечтаний. Меня уже нет».

– Простите. Я, право, не хотел вас шокировать, но ведь вы зрелый человек…

– Увы, доктор, настоящая зрелость наступает тогда, когда начинаешь осознавать все счастье наделанных в юности глупостей, а пока… В общем, нет еще… И мама всегда о том же… Кстати, квартиру ее, «трешку» в самом центре, к сожалению продать не могу. Разве что вместе с мамой.

«Браво!»

«Угу».

– Я в самом деле не хотел вас…

А почему, спрашивается, ты «нас не хотел», противный? Чем мы тебе не вышли?»

«О как…»

И я, заметьте, уже не голубчик. Враз перестал быть «голубчиком». То есть «голубчики» – это те, кого хотят. Расхотели «голубчика», так получается. Да полноте, сударь, я все понимаю. Ваша попытка засчитана. Жаль, не сложилось.

Я тщательно слежу, чтобы весь сбивчивый монолог после маминой реплики правильно отразился на моем лице. Мне главное не сбиться, потому что в голову совершенно непрошенными и совсем невпопад лезут мысли о юной медсестрице, подчиненной Пал Палыча. О Милене.

Пусть мама сколько угодно язвит насчет необычного имени, но мне нравится его думать, произносить.

«Я молчу».

«Я слышу».

Если Милена еще не ушла, а я безнадежно болен, и она знает об этом, должна знать… У безнадежного, если прикинуть, куда меньше ответственности за свои поступки, чем, скажем, у надежного… Не так… У обнадеженного – вот оно, правильное определение! – гражданина. Самоконтроль занижен. Возможно, он напрямую связан с иммунитетом. Надо будет уточнить. О разуме и говорить не приходится: что было – растеряно. По-другому сказать, разумность пребывает в безнадежной растерянности. Похоже, что безнадежность – всеохватывающее явление, подавляет любые инстинкты. Кроме одного. Инстинкта…

«Спаривания? И “утрачено”, Ванечка. “Утрачено” – лучше, чем “растеряно”. На мой вкус, более литературно и ощущается рок».

«Ты о чем?»

«Я о разуме. Что было – утрачено. Не растеряно».