Наследник

Единственной сохранившейся лапой заяц прикреплен к трапеции и крутится, крутится без передышки. Оказавшись в высшей точке, распахивает глазища на полморды и трепещет верхней губой, оголяя резцы. Словно только в этот единственный и никакой другой миг опасается, что сейчас оторвется и улетит вслед за ушами и недостающими лапами чёрти куда. Почему-то моего зайца совершенно не беспокоит, что с таким же успехом он может врезаться со всего маху в массивный гранит подоконника.

– Падая вниз, он закрывает глаза, сынок. Не видит, поэтому не боится.

– Точно.

«Как я сам до этого не додумался? Ведь проще простого. У всех так».

– Ошибаешься. У людей не так. У людей наоборот. Люди боятся того, что видят, и в ужасе от незримого.

Иногда моей мамой овладевает причудливая сентиментальность. Как-то я забежал к ней чаю попить, а по кухонному подоконнику носится мятый-перемятый красный грузовик. В его кузове, точно так же, как лет двадцать тому назад, теснится дюжина оловянных фашистов. Фашисты в мундирах солдат наполеоновской армии. Других тогда не нашлось, да и сейчас с оловянными фашистами напряженно, я не встречал. Живых – да, оловянных – нет. Впрочем, живые выглядели вполне оловянными, но очевидно крупноватыми для игр на ковре. Тем более на подоконнике.

Кроме меня, автора «пьесы», в ролях, уготованных игрушкам, ошибиться было некому. Я же точно знал, с кем имею дело. С фашистами Наполеона. Противную сторону представляли, как водится, партизаны. То есть я сам в компании оловянных друзей безошибочной краснозвездной принадлежности. Мы забрасывали грузовик гранатами и бомбами, вырезанными из ластиков. Для бомб я выменивал в школе синие ластики, потому что бомбы сыпались с неба. На гранаты годился любой материал.

Короче, этот автомобиль привык страдать. Фашисты, вырядившиеся французскими гусарами и кирасирами – хорошо хоть пешие, – тоже. Они, собственно, были с этой машиной не разлей вода и живыми кузов не покидали ни разу. Я такого не помнил.

Ветеран, переживший не одну дюжину баталий, грузовик яростно скрежетал всем, что двигалось и соприкасалось друг с другом. Двигалось и соприкасалось все со всем, и слух меня не обманывал – через силу. Ко всем неблагоприобретенным напастям машине ежесекундно грозило сорваться с высоты подоконника на пол. Иной вероятностью было врубиться в оконную раму, до трещин перепугав беззащитное стекло.

Стекла ненавидят тяжелые, неопрятно перемещающиеся в пространстве предметы. Люди тоже, но в меньшей степени об этом думают. Стекла же напрочь лишены фатализма.

Я всерьез опасался, что стекло не выдержит и само по себе, от переживаний, до срока растрескается. Помню, в больнице мне дали слабительное, сказали: подействует через час, не раньше. У меня как раз на ближайший час были планы. Боже мой, что я за доверчивый идиот!

Стекло психанет, а машина, в приступе вины и отчаяния, сверзнется, наконец… И – в хлам! Замечу, что «наконец» – это не оговорка и не случайное слово. Я в самом деле подумал, что лучше бы ей упасть поскорее и перестать свою судьбу искушать, чужую мучить. Заодно и я успокоюсь. Не дело это – железкам заставлять людей до такой степени нервничать. Если не на машину копить. Или в кредит ее оформлять.

Мне с трудом удалось отвернуться от притягивающего взгляд зрелища. Но даже сосредоточившись на какой-то фигне, я телом чувствовал, как красная машина все мечется и мечется, неистовая. Это чудовищно мешало собраться с мыслями. Трудно бывает собраться с мыслями, когда за спиной война и немцы.

Мама несколько театрально всплеснула руками и так же обреченно вздохнула, такая милая череда эмоций. «Ванечка, я же учила тебя абстрагироваться». Мама, когда хочет испытать меня, говорит, сложив губы трубочкой. Будто через соломинку. Покрупнее, конечно, коктейльной. В ее речи сразу появляется необычная, уничижительная «утиность», каковая и вмерзшего мамонта выведет из себя. Только не меня. Я селезень ученый и не летаю там, где живут охотники.

Шум сразу стих, хотя я был готов голову прозакладывать, что красный автомобильчик продолжает метаться туда-сюда. И был прав. Перемещения его стали еще хаотичнее. Я подумал, что он ищет утраченный звук. А возможно, мне показалось, так странно подействовала враз обеззвученная суета.